Характерной особенностью дела сестер Драуле и Кулишера, в отличие от основного, является отсутствие в нем протоколов очных ставок между обвиняемыми. С одной стороны, в этом не было необходимости: с 3 декабря 1934 года, когда допросами М. П. Драуле лично занялся приехавший из Москвы Г. С. Люшков, ее признательные показания следовали одно за другим. Вначале сознавшись в ведении совместно с Николаевым его дневника, неделю спустя эта уже изнуренная жизнью женщина, мать двоих детей, к тому же больная туберкулезом, под давлением следствия взвалила на себя и куда более тяжкий, смертельный груз обвинений. Не последнюю роль в этом сыграл и ее муж, заявивший, например, на допросе, что наган, из которого он застрелил Кирова, хранился открыто в ящике письменного стола, где его могла видеть Мильда Петровна. Ее очередного признания следствию долго ждать не пришлось. В итоге она не только созналась в своей осведомленности (которую следствие и суд тут же превратили в соучастие) во всем, в чем только было можно, включая установление «нелегальной связи» Николаева с Латвийским консульством, но даже обобщила результаты своей «контрреволюционной работы» в собственноручно написанном письме в НКВД, где просила сохранить ей жизнь только ради детей.

Но знал ли об аресте своей жены убийца, или чекисты водили его за нос? Обещали ведь ему и жизнь сохранить… Как явствует из письменного заявления Л. В. Николаева от 15 декабря 1934 года, он не знал об аресте матери, но о том, что под стражей находится жена, ему было известно: «.прошу убедительно дать распоряжение об ее освобождении, т. к. на ее попечении дома остались двое детей и престарелая мать». Думается, что Сталину, принявшему решение использовать Николаева в игре на уничтожение против своих политических противников Зиновьева и Каменева, было важно получить от убийцы как можно больше «признаний», оговаривающих всех его старых знакомых – в прошлом участников оппозиции. Не исключено, что кроме сохранения собственной жизни ему было также обещано освобождение из-под стражи супруги. При таком раскладе очная ставка с женой дала бы мужу возможность понять, что дети по-прежнему находятся без присмотра, и это могло бы заставить его отказаться от участия в «игре» на стадии следствия. То же самое можно сказать и о сестре Мильды Ольге и ее муже Романе Кулишере. Следственные документы, по крайней мере имеющиеся в деле, свидетельствуют о том, что они встретились друг с другом и с Мильдой только на суде. Выводить Мильду Петровну на «процесс 14-ти» было также нецелесообразно с точки зрения раскрытия всех карт непосредственно до оглашения расстрельного приговора, что могло бы обернуться истерикой Николаева в зале суда.

В сборнике впервые публикуется приговор выездной сессии Военной коллегии Верховного Суда СССР М. П. Драуле, Р. М. Кулишеру и О. П. Драуле. Несмотря на небольшой объем документа, роль его представляется исключительной не только для понимания причины выделения «дела троих родственников» в отдельное производство. Составители сборника «Эхо выстрела в Смольном» сожалеют, что на стадии работы над книгой приговор оказался им недоступен. А составителю этого сборника, в свою очередь, приходится сетовать на то, что в «деле троих» не оказалось опубликованного коллегами из РГАНИ протокола закрытого судебного заседания ВК ВС СССР в Ленинграде от 9 марта 1935 года, где и прозвучал публикуемый приговор. Все это говорит о том, что основная проблема, помимо доступности, затрудняющая исследователям путь к истине в деле об убийстве С. М. Кирова, – это разорванность, в т. ч. географическая, источниковой базы между отдельными делами и ее некомплектность в каждом из них. Так, например, в деле № Р-40157 имеются заключения о реабилитации только двух из трех фигурантов – сестер Драуле. Также отсутствует еще один, куда более важный документ, связанный с Кулишером, – некое заявление, написанное им собственноручно 10 февраля 1935 года, фрагмент которого приводится в протоколе заседания выездной сессии ВК ВС СССР. Но это частности, а есть и закономерность: прекращение допросов всех троих подследственных в середине января и одновременно выделение дела в отдельное производство фактически на стадии окончания следствия. Завершился «процесс 14-ти», Николаев и другие 13 обвиняемых расстреляны 29 декабря 1934 года, а Кулишер и сестры содержались под стражей еще более двух месяцев. Для чего их берегли, к чему готовили? Какой еще «клубок» готовились размотать в суде? Ответ очевиден: покушение на Сталина! И упомянутое в протоколе заседания выездной сессии заявление Кулишера, где он осторожно допускает, что целью несостоявшейся поездки Николаева в Москву, на которую тот просил у него денег, могла быть вовсе не путевка в «санаторию», лишь подтверждает это, хотя в начале заседания Роман Маркович не признал себя виновным в подготовке убийства Сталина. Обращает внимание, что в установочной части приговора в контексте соучастия в подготовке террористического акта против советского верховного вождя его имя фигурирует только тогда, когда речь заходит о Кулишере и его жене. Странно, не правда ли? Получается, что самой осведомленной из всех троих – жене террориста, который собирался убить не только Кирова, но и Сталина, ничего об этом не было известно? Это не так. 5 января 1935 года на допросе она привела якобы имевшее место высказывание Николаева: «Если мне удастся проникнуть к Сталину, я с ним посчитаюсь». Но эту фразу она произнесла уже после расстрела мужа, а это значит, что следственная линия «теракт против Сталина», рожденная из показаний Кулишера о передаче им Николаеву денег на поездку в Москву, начала вырисовываться у Агранова и Ежова только в январе 1935 года. Эта странность установочной части лишний раз подтверждает искусственность всего дела. Не желая выводить Мильду Петровну на процесс вместе с мужем, режиссеры главного «спектакля» решили использовать ее во второстепенной на тот момент, но многообещающей в дальнейшем постановке, которая после ленинградской обкатки шла повсеместно долгие годы, – «Убить Сталина». А тогда, в 1935-м, Сталин даже запретил председателю ВК ВС СССР Ульриху давать сообщение о приговоре в печать. В конце концов что там какие-то родственники Николаева, когда на главные роли в будущей более масштабной драме были уже назначены такие знаменитости, как Зиновьев и Каменев.

Формулировка «признание – царица доказательств», авторство которой до сих пор приписывается А. Я. Вышинскому, имела ключевое значение и в следствии по «делу троих родственников». Ничто в архивном деле не свидетельствует о применении к подследственным методов физического воздействия, зато в тексте каждого протокола и даже между строк ощущается огромное моральное давление. Весь «цвет» тогдашнего ГУГБ НКВД СССР, не считая сотрудников Ленинградского и Московского управлений, был брошен на расследование дела об убийстве Кирова. Имена почти всех из них автором установлены, в примечаниях по содержанию каждому посвящена по возможности развернутая (в сравнении с публикуемыми в аналогичных изданиях) биографическая справка.

Главным слабым местом у обвиняемых, по крайней мере исходя из содержания протоколов их допросов, было отнюдь не наличие малолетних детей и стариков-родителей, а их членство в ВКП(б). Психологическое давление было таково, что сестер Драуле и Кулишера заставили забыть самих себя как представителей тогдашнего среднего класса, советских мещан с домработницами, курортами и дачами, подлинная жизнь которых хорошо раскрывается в документах раздела 4. Было в ней место и пресловутому «квартирному вопросу», и «аморалке», крупной и мелкой лжи ради карьеры. На допросах обвиняемых заставляли «обниматься» со скелетами из их собственных шкафов. Очень скоро у следствия возник интерес и к другим родственникам Николаева: его сводному брату Петру – дезертиру, еще одному Петру, брату Мильды и Ольги Драуле, – милиционеру-растратчику, к другому их брату Давиду Драуле, давно уехавшему в Латвию, но тут же объявленному злостным невозвращенцем. Отдельные детали биографий фигурантов не были известны до сих пор. Роман Кулишер, оказывается, одно время являлся секретным осведомителем ленинградских чекистов, что, впрочем, ему не помогло. На допросах всем трем обвиняемым настойчиво предлагалось давать самим себе политические оценки, и каждый клеймил себя как мог. Дольше и больше всех сопротивлялся мужчина, «сломавшийся» (и то не до конца) только после признания жены. Ну, а быстрее всех «раскололась» несчастная Мильда Петровна. Говоря образно, к окончанию следствия у нее остался один материнский инстинкт. Во время первых допросов она пыталась защищать мужа, хотя плохо понимала от чего, ведь об убийстве она узнала только 2 декабря, что было явной уловкой ленинградских чекистов. Сложно даже представить, какой шок она испытала, но довольно быстро поняла, к чему клонят допрашивающие ее сотрудники НКВД, поэтому сопротивлялась политическим обвинениям недолго, и уже 6 декабря 1934 года призналась, что была в курсе антисоветских настроений Леонида Николаева.