Молодой человек в белой (именно в белой) одежде. Его везде ждут. Он всем нужен!

…Но – вместо этого:

1.Сначала срочная служба.2. Невозможность устроиться без хороших связей на хорошую работу. 3. Неясное будущее…

Посему, будучи человеком интеллигентным (интеллигентом – по крайней мере, истинным, быть трудно), скучая целыми днями дома, пока еще не найдя работы, он решился попробовать сесть за роман.

Немошкалов тревожился двумя вопросами, на которые он так и не добился ответа:

1.Что же поведать Человечеству?

2.Когда я закончу опус, куда и как мне, простому смертному, его донести, то, бишь, как попасть к своему Читателю?

Смысл всех этих стараний был ему неясен, они представлялись вратами в некое святилище, где царил ужасающий, ничего не обещающий, непроглядный мрак…

***

Что же делать нам, потенциальным Читателям? Найдем нашего героя в его кровати. Он вот-вот проснется после очередных, вчерашних, писательских подвигов. Сцена бытия разворачивается к нам лицом, и мы всё видим, как на ладони: прелесть грез – замысловатую разновидность узоров.

Сменяются кадры виртуальной хроники. Перед нами знакомое жилище уже в других тональностях: особо приятное, тихое, грандиозной круговой панорамой, открывающей заваленный книгами письменный стол и немного полезных домашних вещей, и самое главное – перед нами пробудившийся, и уже размышляющий Немошкалов:

"Мне приснился странный сон. Очень странный. Как бы там ни было, я был готов его записать… Я полностью снаряжен: шариковая ручка начеку, в доме тихо, сигареты и спички рядом.

И я готов выстрелить Здравому Смыслу прямо в сердце. Итак —

“Мой сон

1.Изначально всё было просто.

2.Я превратился в неизвестного Петрова, у которого невесть что творилось в голове. Петров предупредил, конечно, что удивляться ничему не надо, что он – это я, и тревожит этого Петрова одно, что “он несчастный Петров, лежит в своей койке посередине белого дня, и начинает себя, Ранимого Петрова, жалеть, и слегка ныть, раздумывая о том, зачем он вообще явился в этот мир (!?)”. Я – не выдержав столь ехидного намека с его стороны, даю ему, щадя, пощечину, и заявляю: “Вы, Петров – хам! Вам надо бы убраться восвояси!”

– Позвольте, куда же мне идти, – кричит он, как резаный. – Идти-то некуда, – и злобно подсмеивается.

– Не знаю, – ледяным голосом отвечаю я, импульсивно прикрывшись руками. – Мне всё равно. Вы, наверное, черт, вот и убирайтесь к чертям, и не занимайте сон! – истерично кричу я и машу руками.

Странно, что он, посмотрев мне в глаза, послушался, и моментально испарился…

А чуть погодя я уже очутился на главной улице города в виде “блистательной пустоты”, говоря честно, я никак не мог взять в толк, если я был пустотой – то, что у нее за вид? Я, наверняка, хотел стать невидимкой. Пустота (это я) очутилась в хрустальном шаре – в нем шел усиленный снегопад. Снегопад начинал прямо-таки поднадоедать, и пустота уже витала в небесах:

“Какими маленькими кажутся свысока эти степенные приливы и отливы! Земные радости льются потоками. Каждый предмет – воплощенный Рай. С большими предосторожностями я продвигаюсь среди равнин и холмов. Я созерцаю, как воздушные края сливаются с небесами…

Вот – на пустой фотографии – пустой сумасшедший, что робко трудится в полуразрушенных полях и переворачивает Землю, переполненную прекрасными стеклянными осколками. Это красота, облаченная в свет:

Я один на плато – в котором заключены для меня вся мировая гармония, весь бесконечный синтез эволюции личности.

О! Я сбрасываю наземь волосы, затем все части тела (?!), сбрасываю небрежно в белизну Мимолетного…

Цвет неких сказочных явлений-приветствий потемнел до едва различимого крика:

Я замечаю издали… Высокое дерево, к которому приходят поглазеть друг на друга животные. Они вскормили и напоили его много веков назад.

…Раздаются ужасные раскаты… смеха, однако, не дерзайте смотреть подолгу этот сюжет без подзорной трубы – это страшно: кто угодно может вступить в этот, отливающий кровавым, коридор, и… проверить, не развешаны ли там его грехи – прелестные картинки, хотя и в очень серых тонах…

***

Малая скорость. Я снижаюсь. Но не тут-то было:

Я уже сидел за каким-то столом в густой-густой мгле, где-то там у черта на рогах, и наносил пером густые, страшные краски мглы на пергамент. Как вдруг Мистер Зло (это был он) тронул меня любезно сзади, при этом обронив, что я в этой мгле простужусь: “Здесь не активная среда обитания”.

Я не стал перечить напускной маске заботливости сатаны, ему, оказывается, необходимо было проникнуть ко мне в комнату и просмотреть роман. Он просил – я согласился.

Мы полетели…

Очутившись в моей комнате, Мистер Зло, оглянулся, грубо взмахнул рукой: в комнату ворвался Штрих Тьмы, и заговорил:

– Это всё хорошо, – начал он. – Но я у Вас, пожалуй, ради того, что больше всего меня интересует. Где Вы прячете Истинный Свой Дар?! Меня терзают смутные сомнения, ведь то, что Вы пишите, это не всё, есть нечто запрятанное глубоко. Соблаговолите объясниться, и представить сие оку моему, – приказал он громогласно, пытаясь тем самым вселить в меня страх и покорность.

На это я – грудью вперед! – отвечал так: “Позвольте, Мистер Зло. Всё дело в том, что я рождаюсь и весь умираю в своей книге, в которой изначально заложена моя личная душа, душа, понимающая, когда в ней умножается Бог, и когда она бывает покинута. Хотя бы кратко, но обязательно надо разобраться в человеческой душе.

– Покажите мне Ваш

роман, – сдержанно попросил Штрих Тьмы. – Он

еще не дописан до конца…

– Ничего, ничего…

– Тогда прошу…

– М-м, так, так, интересно.

Н-да, – размышлял Штрих

Тьмы вслух, быстро пробегая своими разными глазами неровные строки. – Понятно. Ничего не могу сказать… Ну, ладно. Мне пора.

До свиданья!

– До свиданья! – не успел

я ответить, как он исчез, а

я остался с романом в

руках в своей комнате…”

…И сон пропал…”.

***

Сон показался мне правдоподобным. Меня, томило: зачем Штрих Тьмы вообще появился на сцене и так молниеносно ушел. А начальные события сна меня больше смешили, чем беспокоили. Мне не было страшно ни капли, даже когда я отвечал Посланцу Тьмы.

Я решил для себя, что этот сон мне обязательно должен дать что-то в будущем. Только бы понять, что? Это самое главное.

Раздумывая, я решил выйти прогуляться…

Невероятно! Но так случилось!

Я спокойно бродил по городу и встретил не слишком близкую знакомую – на одной из шумных улиц…

Как много утекло времени! Когда это было!

…Она меня помнила еще из той, старой студенческой жизни, в которой я бегал покурить на первый этаж института.

В это, как бы особенное, место могли бегать не все.

Наташа тоже бегала. Еще я помню, что у нее была машина марки “мерседес”, на которой она даже пару раз подвозила меня к дому. Мы говорили с ней о ком-то и чем-то и, в принципе, между нами больше не было ничего общего… Теперь мы стояли под входной аркой общего двора… и курили (коротко о Наташе я кое-что потом услышал от своего сокурсника – они когда-то были одноклассниками: папа – генерал в отставке, она закончила учебу на факультете международных отношений, работает не по специальности – в Государственном банке).

Я – “в постановке” продаю ей свое молчание, смотрю ей в глаза и слушаю. Она плачевно вспоминает о прожитой студенческой жизни, то, что я уже понял, прошел, прожевал, и выплюнул старой, изжеванной жвачкой из себя наружу…

– Студенчество – это самый лучший отрезок моей жизни. Его никаким другим не заменить, – пропевает она. – Я так скучаю без этого всего…

– Да. Я тоже, – соглашаюсь с ней....

Вдруг – звук в пространстве!? Зазвонил радиотелефон.

Она вальяжно достает из-под норковой шубы трубку-автомат…

Я переключаюсь и смотрю на улицу…

Звонит (сильно тревожится!) папочка:

Где ты находишься, Наташа?