Временами Мусеибу приходило на ум, что боли в правом боку начались как раз после того партийного собрания, но на самом деле было не так, боли начались в последние месяцы, самое большее - в последний год, и сегодня рано утром включив зажигание своего "Мерседеса", чтобы ехать в бакинский Диагностический центр по поводу непрекращающейся боли, он вдруг вспомнил то далекое партсобрание и бессознательно поднес руку к груди, но, естественно, в июле, в жаре и духоте он был без пиджака, и вообще, тот маленький "Коран" уже не находился в левом кармане пиджака, потому что больше не было необходимости прятать "Кораны", Советский Союз давно повержен в прах, и теперь дома у Мусеиба были "Кораны" один красивее другого - великолепные, дорогие издания, но сегодня утром, когда Мусеиб усаживался в свой "Мерседес", чтобы ехать в бакинский Диагностический центр, его внезапно охватило не хорошее предчувствие, даже не то, чтобы просто - нехорошее, а такое пронзительно-нехорошее, что он весь изнутри похолодел: ему почудилось, что маленький "Коран", оставшийся после матери, во время того злополучного, посвященного атеизму партсобрания, и в самом деле покинул свое насиженное место - левый внутренний карман пиджака - и убежал...
...навсегда...
* * *
В то жаркое июльское утро Алигулу ехал в электричке под чудесный перестук колес и не хотел думать об этом жарком июльском утре, хотел забыть о нем, и временами забывал, что этот поезд (под чудесный перестук колес) везет его на жутко вонявшую Свалку.
Был в жизни Алигулу один невеселый факт, и по мере того, как проходили годы этот факт превносил в сердце Алигулу все больше печали: за всю свою жизнь он не пользовался ни одним видом транспорта, кроме электрички, не ездил на поездах дальнего следования, не садился в самолет, или пароход, потому что ни разу он не выезжал за пределы своего города, так же как никогда в жизни он не ночевал вне дома, этого одноэтажного из двух комнат домика, оставшегося в наследство от покойного Наджафали (или Алинаджафа?).
Таким образом, эта электричка, проходившая апшеронскими степями со своим перестуком колес, была единственным для Алигулу, что напоминало о каких-то несбыточных дальних путешествиях...
единственным - чем?
единственным... знаком, что ли? - и он увозил Алигулу на свалку, и в это жаркое июльское утро Алигулу вдруг почудилось, что электропоезд с его перестуком колес, в сущности, везет его к последнему пристанищу, в могилу, и хоть это чувство и было печальным, но ничего удивительного для Алигулу в том не было, потому что вся жизнь его была подобием вонючей Свалки.
Алигулу, глядя на столбы электропередач, мелькавшие за окном, подумал:
"- Ну и пусть!"
* * *
Садишься в Баку на "Сабунчинском вокзале" на электричку, проезжаешь четыре станции, выходишь, пересекаешь шоссе перед станцией и по пескам, мимо бесхозных, дикорастущих маслиновых деревьев идешь в сторону заката, и тут вдруг свежий морской воздух начинает меняться, уступает место вони, вонь царит повсюду, и даже слепой, ориентируясь на эту вонь, может легко добраться до Свалки.
Машины для уборки мусора, собрав мусор из ближних к Свалке районов и поселков Баку, привозят и сваливают его сюда, а в советское время здесь работали специальные бригады мусорщиков, отделявших бумагу, металл, пластмассу и прочее, и потом все это отвозилось на переработку, а оставшееся, ненужное прямо здесь, на месте сжигалось, но как только Советский Союз рухнул, будто умер хозяин Свалки, и разрастающаяся на глазах Свалка осталась на попечении одичавших собак и кошек, мух и насекомых, и Свалка стала терять свою величественность, которой обладала будучи в составе Союза, машины не убирали вовремя мусор, нарушилась периодичность, мусор не опоражнивался вовремя на Свалку, а железный лом, или еще что, более менее стоющее даже не доходило до мусорных ящиков, их заранее собирали и сдавали в утильсырье, и бумаги в мусоре стало гораздо меньше, вместо бумаги появились целлофановые пакеты, и когда начинали дуть знаменитые апшеронские ветры, они поднимали со Свалки тысячи целлофановых пакетов, и эти пакеты цеплялись за ветки деревьев, застревали в окнах ближних домов, украшали дымоходы на крышах.
Алигулу, проходя мимо старого инжирового дерева, с веток которого свисало множество целлофановых пакетов, подумал, что верно, и в самом деле мир изменился, раз вместо птиц на деревья налетают целлофановые пакеты.
* * *
Руки Мусеиба были золотыми не только в переносном смысле, эти руки и в самом деле творили, производили, умножали золото, то есть, благодаря способностям и таланту своих рук, Мусеиб еще во времена Советского Союза был в Баку одним из самых влиятельных подпольных золотых...
как бы это сказать?..
подпольных золотых...
одним из самых влиятельных подпольных золотых дел специалистов (!), а в общем-то, первым из этих специалистов, и большая часть золотых николаевских десяток, империалов и просто золотых ювелирных изделий, вращавшихся на черном рынке Баку, проходила через его золотые руки, и ясное дело, речь тут шла не только о зубных коронках, но и о подпольной торговле золотом; но позже, когда развалился Советский Союз, сеть, которую с такой любовью и истинно творческим вдохновением, с паучьей терпеливостью и аккуратностью плел Мусеиб на протяжении многих лет, чтобы огродить любимое дело от посягательств со стороны закона, стала ненужной, и любимое дело из подпольного превратилось в легальный бизнес.
Все шло прекрасно, росло уважение, росло богатство, и оба сына были здоровые и сильные ребята, увеличивалось число внуков, но все будто потеряло истинный вкус, стало пресным, невозможно было вернуть радостное волнение подпольного прошлого Советского периода (времени атеизма!), но почему? Все дело в том, что и ответить на этот вопрос было невозможно... Видимо, запретный плод (советский запретный плод!) и в самом деле сладок, а когда все открыто, когда нет запрета, делай, что хочешь, тогда все упрощается, и теперь даже орехового дерева кресло Екатерины II с серебряной инкрустацией, вперив глаза в которое сидел Мусеиб, тоже превращалось в нечто вполне обычное.
Мусеиб обожал антиквариат, и его пятикомнатная квартира с видом на море на восьмом этаже престижного дома напоминала антикварную лавку, и покойная жена - человек не без странностей - иногда говорила: клянусь Аллахом, стыдно перед гостями бывает... Видимо, жена его стыдилась подобно девочке, надевшей обновку и вышедшей к гостям, робеющей и гордящейся одновременно, видимо, жена его такой стыд имела в виду...
Эта кресло Екатерины II было приобретено Мусеибом после развала Союза в Ленинграде (теперь этот город опять Санкт-Петербург) вследствии заключения тайной и бурной сделки у одного известного демократа, а из какого музея достал это чудо демократ - не наше дело, и это кресло Екатерины сделалось воистину предметом радости и гордости для Мусеиба, но теперь, в этот душный июльский вечер и этот предмет, как и все вокруг, стал вполне обычным, обыденным.
Сейчас придут сыновья и, конечно же, будет раскупорена бутылка коньяка, мальчики расставят на столе деликатесы из холодильника, и они, трое мужчин сядут за стол и будут вести приятные разговоры, начнут вспоминать радостные события, а потом сыновья уйдут. После смерти жены Мусеиб остался один в этих пяти комнатах, старая прислуга-еврейка после шести вечера тоже уходила, и тогда все эти дорогие финтифлюшки вокруг него теряли свою привлекательность, становясь обычными, обыденными предметами обихода, и эта обыденность приносила с собой грусть, тоску...
Сыновья давно жили своими семьями, имели квартиры, но сердца их постоянно находились здесь, с отцом, и когда мальчики узнали о болях Мусеиба, оба - чуть не до драки доходило - настоятельно советовали и требовали, чтобы он обратился к врачу, однако, несмотря на то, что Мусеиб сам был врачом, он очень не любил обращаться к докторам и, можно сказать, ни разу не обращался.
И теперь с одной стороны эти удручающие постоянные боли, с другой давление на него сыновей заставили его (проклятие шайтану!), предварительно договорившись, ехать этим жарким утром на обследование в Диагностический центр. Он отключил мобильный и, возвращаясь домой, еще только выходя из лифта на своей площадке, услышал, как надрывается в пустой квартире телефон.
