Нашему отцу удалось сделать своих детей расчетливыми союзниками, это облегчает игру и исключает ту близость, которая будит досаду, нет, не в любящих, во влюбленных. Ревнивец не в состоянии понять, что приходит в сад любви за цветами отнюдь не первым. Даже оборвав все клумбы, он не получит того, что уже отцвело или же было брошено в другие окна. Я не стану оспаривать тебя у твоей матери, ведь я на нее похожа. И встречать тебя упреками после попоек с друзьями тоже не стану. Скажу больше, я не убью ни одну из твоих любовниц, когда они у тебя появятся, и, скорее всего, буду тебе верна, но сперва нам нужно встретиться, и желательно – стремительно и скоротечно, чтобы у нас не осталось сил думать. Нужно вспыхнуть еще раз, только тогда мы перестанем бояться неповторимости.

Я не знаю женщины, что была с тобой в эту зиму, но напугала тебя не я, а она. Если бы ты был лишь с войной, ты бы помнил наше безумие, которое едва не остановило армию, но ты, как и многие, подпустил к себе обыденность. Ты смотрел на нее и боялся, но ум напоминал: тебе предстоит долгая жизнь не с ней, а со мной, и ты стал бояться меня. Не надо, я могу убить, я могу уйти, но я не сделаю дни одинаковыми, а ночи пустыми. В этом мы с тобой сходны, а значит, звезды будут вспыхивать и осыпаться в наши ладони. После встречи с тобой мне стали сниться пожары, во сне мне бывает страшно, но, когда я просыпаюсь, становится очень счастливо, ведь это еще один отблеск нашего с тобой пламени. Я его чувствую и понимаю, но я привыкла думать, а ты – действовать. Меня рядом нет, и ты начинаешь думать и бояться. Не надо, любовь длиной в годы и десятилетия бывает, и она не столь скучна, как тебе сейчас кажется. Вспомни своих отца и мать, которой я слегка боюсь, – да, я умею и это. Бояться. И идти навстречу страху я тоже умею, поэтому я еду в Талиг, благо есть дела, которые наш новый герцог и его глупый сын не делают, потому что не догадываются об их важности, хотя если бы догадались, у них бы ничего не вышло, можешь мне поверить. И еще можешь мне поверить, что твои сомнения в любви – дрейф штормующего корабля, а уверенность известного тебе принца Луиджи в своем чувстве – вечный покой врытой в землю бочки. Лучшее, на что она может рассчитывать, это вздохи поселившейся в ней лягушки.

Мне жаль принцессу Юлию, мне всегда жаль тех, кто вынужден жить рядом с чужими выдумками, а выдумка Луиджи не из добрых и не из умных. Если бы девочка из Бордона, которую он якобы полюбил, не сказав ей ни слова, стала его женой, ей бы пришлось еще тяжелей, чем Юлии, ведь живой человек не может срастись с воспаленной мечтой неумного человека, а мечтатели бывают много злей и несправедливей менял, которым не придет в голову обвинять росу в том, что она не жемчуг. Сама не понимаю, почему меня так взбесил мой разговор с Луиджи, ведь я намерена покинуть Фельп, так какое мне дело до его будущего герцога? Я прежняя сходила бы сейчас с ума от ревности, я нынешняя еду в Валмон и думаю об урготской принцессе…

Письмо было очень большим, в чем-то понятным, в чем-то – нет, его привезли вчера, и Эмиль успел перечесть написанное раз десять, так и не поняв, счастлив он, напуган или удивлен.

Любовь началась странно, почти умерла среди снегов и войны, а теперь мерцает впереди не то как свеча, не то как маяк, только вот гаснущий или разгорающийся?

Франческа увязала свои сны с любовью, это лучше той жуткой зауми, над которой бьются Ли с Ойгеном, но что она ответит, узнав уже о его снах? О том, как у нее в руках вспыхивают цветы, как она сама становится пламенем? Это был последний непонятный сон, дальше сплюшцы взялись за ум и исправно тащили под подушку всякую мелочь, вот днем что-то непонятное однажды накатило, и тут уж любовь точно была ни при чем.

«После встречи с тобой мне стали сниться пожары…»

Нужно было отвечать и срочно писать матери, а еще лучше к ней съездить и все объяснить, пусть спросит своего Бертрама… Только о чем? Готов ли, хочет ли Эмиль Савиньяк граф Лэкдеми жить в вечном пожаре, решать ему самому.

Маршал покачал головой, словно споря с кем-то отсутствующим, и решил действовать, а именно объявить Ойгену о своем скором отъезде в Старую Придду. Делать это было лучше за обедом, а посему один из порученцев помчался к бергерам, а второй – в «Разгульного чижа» с заказом и оговоркой о недопустимости чрезмерного количества специй. Дальше надо было садиться и писать в Валмон «госпоже Скварца в собственные руки», Эмиль сел и уставился на бумажный лист, но, видимо, для вдохновения не хватало висящего над головой сражения. Минуты шли, нужные слова не складывались даже в голове, не то что на бумаге. Оставалось заняться армией, а после, спровадив Ойгена, не глядя написать о пылающих дельфиниумах и о том, что встреча в самом деле нужна. Хоть и не так, как разговор с матерью или попойка с Ли и Рокэ.

Эмиль с чувством почти выполненного долга захлопнул чернильницу и сунул бумагу в бюро. Он все равно бы ни кошки бы не написал, потому что… Потому что о Вороне только вспомни!

– Если я не путаю, – заявил тот с порога, – у нас ожидается Хайнрих, а если путаю, обойдемся слегка эсператистским епископом и собственным кардиналом.

– Бонифаций – это серьезно. – Хорошо, что они с Эпинэ здесь и не одни, вот бы еще и Ли… – ты о моем блудном братце что-то знаешь?

– Что-то знаю. Если Вальдес не подбил его порезвиться дополнительно, через недельку сможешь запустить в него сапогом.

– Лучше в тебя, – рассмеялся Эмиль. – Ро, тебя еще некоторые кэналлийцы с ума не свели?

– Нет! – Эпинэ был сама решительность. – Рад тебя видеть, Эмиль, как спина?

– Никак, то есть я о ней забыл. Что делаем?

– А что в подобных случаях делают все приличные люди?

То, что посланный к «Чижу» теньент вернулся именно в это мгновенье, было чистейшим совпаденьем. Одним из тех, что сопровождали Рокэ всю жизнь. Вошедший с черного хода порученец о высоких гостях не подозревал, но, надо отдать ему должное, с потрясением справился, без намека на заиканье доложив, что обед доставят к указанному сроку, а распоряжение об уменьшении количества специй будет учтено.

– Некоторые приказы лучше не исполнять, – со знанием дела объявил регент и Первый маршал Талига. – Особенно преступные и недальновидные. Возвращайтесь и предотвратите это скучное безобразие с учетом смены диспозиции.

– А что, – хмыкнул Эмиль, глядя вслед исчезнувшему за дверью теньенту, – если он сочтет, что ты имел в виду Ойгена?

– Вряд ли тупость твоих штабных простирается столь далеко; впрочем, я Ойгена уже предотвратил, в смысле перенес на утро. Пить кэналлийское и шадди лучше без бергеров. Для них лучше.

Если не считать шадди, в Гирке все было устроено просто замечательно, выбор же между отсутствием Лукаса и морисского зелья, без которого еще никто не умер, сомнений не вызывал. Тем более что спать не хотелось совершенно, под такие разговорчики, пожалуй, уснешь! Зато было совестно перед брошенными на растерзание старому балбесу мальчишками.

– Ты становишься задумчив, – укорила мать, – что наводит на мысли о твоей и Эмиля несхожести. Конечно, напряженную работу мысли можно списать на влияние господина бригадира.

– Он не виноват. – Один вечер младшие «спруты» как-нибудь перебедуют, зато потом все изменится. – Я просто думал, что у нас тут нет Лукаса, а у Клауса с Питером – есть.

– И тебе стало стыдно? – Валентин поправил покосившуюся было свечу. – Мне тоже, хотя прежде я о братьях почти не думал. Тем не менее возвращаться в Васспард меня не тянет, я все больше понимаю Ирэну и все меньше хочу окончить свою жизнь в родовом замке.

– Можешь окончить у нас. – Нету шадди – пей вино, под него думается не хуже, по крайней мере сначала. – Нам не жалко!

– Ро… – мать, словно подслушав мысли, поднесла к губам бокал, – Робер Эпинэ собирается жить в покинутом при маршале Рене замке. Почему бы вам не поступить так же, у вас ведь несколько поместий.