А ещё у Джесси Дина губы сухие и горячие. Он проводит пальцем по её подбородку, по скуле, запускает ладонь в светлые волосы, и Нора приподнимается на цыпочки, обхватывая его руками за шею. Джесси совершает невероятное — он делится с ней своей силой, скопленной из обрывков чужих душ, и страхи уходят, усталость растворяется в его поцелуе.

Джесси упирается лбом в её лоб.

— Нам лучше держаться вместе, ты не находишь? Кажется, ты притягиваешь неприятности, как магнит. А я слишком давно был один.

Нора с ним согласна.

========== Музы ==========

Комментарий к Музы

Aesthetic:

https://pp.userapi.com/c845522/v845522812/ab44f/GxKPwVwPsm0.jpg

Родители называют Мэтта подарком Бога, но сам он подарков от Господа и вовсе не получал — не повезло ему в жизни. Большинство его друзей были хороши хоть в чем-то — в спорте, в искусстве, в математике. Мэтт — середнячок, крепкие оценки по любому из предметов у которого свидетельствуют об отсутствии хоть какого-либо таланта. Мэтт хочет быть гением, хочет аплодисментов и восхищения, не хочет быть ремесленником, для которого единственный путь развития — невероятный труд и «железная задница».

Он хочет быть, как Эдвард, — лучшему другу легко даются сложные роли в школьном драмкружке.

Он хочет быть, как Джеймс — тот пишет сценарии к школьным спектаклям, и каждый из них больше похож на произведение искусства.

А Кайли хорошо рисует портреты.

К черту, даже его старый друг, чертов Джесси, и тот настолько хорошо играет в футбол, что аж с тринадцати лет выступает за различные клубы!

Мэтт неплох и в точных науках, и в английском языке с литературой, но по сравнению с прозой Джеймса его потуги на писательство выглядят смешно. Мэтта съедает изнутри зависть. Он пытается заставлять себя радоваться успехам других, но самовнушение, пропагандируемое интернет-страничками, работает крайне плохо. Родители его метаний не замечают — чем бы дитя не тешилось, поступит в университет, успокоится, найдет свою дорогу. Мэтту кажется, что дороги перед ним и вовсе нет, одна вязкая тьма.

Он мечется, не находя себе места, пока не вычитывает в одной из старых книг, забыто валяющихся в библиотеке, легенду о музах — языческих божествах, что одаривают своих почитателей талантом и удачливостью. Говорят, муз всего девять. Говорят, они божественно-прекрасны, но могут обернуться чудовищами, коли ты их предашь. А чтобы найти их прибежище, нужно прийти к любому заброшенному театру и ждать полуночи. Если человек в своих амбициях тверд, музы явятся к нему и назовут свою цену.

Книга жжет Мэтту бок, пока он выносит её из библиотеки под полой куртки. Учителя считают его хорошим мальчиком, способным сделать неплохую карьеру в любой из областей. Мэтт хочет признания и всеобщей любви. Ему кажется, что книга — живая, что книга хранит в себе знание, которое поможет. Разумная часть Мэтта ему твердит, что древних божеств не существует, как не существует и того парня, который превращал воду в вино. А если не существует муз, то никакой опасности в «просто попробовать» нет, правда? Он просто попробует, попытается.

Очередной удачный сценарий Джеймса только укрепляет Мэтта в его задумке. Зависть обвивается вокруг его сердца черной скользкой змеей.

В их городке в графстве Нортумберленд и правда когда-то был театр. Хозяин его ушел на войну с нацистской Германией да так и сгинул, а город не нашел денег, чтобы в старом здании что-то открыть, не до того было, а потом и само помещение обветшало. Когда Мэтт был младше, они с Джеймсом и Эдвардом часто подначивали друг друга забраться в заброшенный дом да порыскать там, наверняка что-то от хозяев осталось, но так и не решились — страшно было всем троим. А ну как в стенах поселились призраки? Но Мэтту теперь пятнадцать, он уже не ребенок, и знает, что призраков не существует.

А ещё знает, что идти в старый дом с прогнившими половицами и старыми лестницами — безумие, можно упасть, повредиться, сломать себе что-нибудь. И вообще, он уже взрослый, и верить в существование муз — глупо. Ему бы на свидания и вечеринки ходить. Но что-то внутри зудит-подзуживает: «Что тебе будет? Сходи да попробуй, потом, если что, сам над собой посмеешься и забудешь об этом. И книгу в библиотеку вернешь».

Мэтт знает, что ведет себя глупо, но хочет попытаться. Не получится — с чистой совестью назовет себя идиотом.

Он выскальзывает из дома в начале двенадцатого. Родители спят, младшая сестренка тоже спит, а у Мэтта дрожат не только коленки, когда он добирается до театра. В осенней темноте здание чудится ему монстром, который готов проглотить его без остатка. Мэтт светит фонариком себе под ноги, чтобы не запнуться и не полететь носом вперед. На смартфоне светятся крупные цифры — 23.45.

Внутри театр — заброшен и стар, за половину века отсюда растащили все, что можно, и листья летят в пробоины в крыше. Мэтт чувствует себя неуютно, свет фонаря скользит по стенам. Тишина давит на уши, будто здание само находится в вакууме, и звуки из реального мира до него не долетают. Мелькает предательская мысль «Может, уйти?», но Мэтт продолжает чего-то ждать. Наверное, полуночи, чтобы окончательно понять, что в его возрасте уже пора перестать быть дураком. Но ещё ему кажется, что, стоило ему прочесть эти странные строчки в книге, он перестал быть властен над собой, и что-то толкало его в спину, шептало ему в уши… звало.

Ночной ветер, проникший сквозь дыры в крыше театра, взвихривает опавшие листья.

— Чего ты хочешь, мальчик? — свистящий шепот над ухом, и Мэтт подскакивает. Какого черта?

Он оборачивается, но фигура, закутанная в плащ, ускользает от его взгляда, и только будто сухие, тонкие пальцы касаются его затылка, щеки, волос.

— К-кто здесь? — луч света шарит по старым сидениям, по штукатурке на полу, по тут и там валяющемуся мусору.

— Ты звал — и мы пришли.

Мэтт видит, как из темноты выступают фигуры, каждая — в плаще, каждая движется неуловимо-легко, и от этого жутко. Он сглатывает, пятится к выходу, пятка угождает в пробоину в полу, и Мэтт падает, отползает назад. Ему страшно. Зачем он пришел сюда?

Потом он думает: кто-то проследил за ним, узнал, что он решил поверить какой-то ерунде, и теперь подшучивает. Он вскидывает голову.

— Это шутка такая? — голос дрожит.

Одна из фигур заходится хриплым смехом.

— Ты нас призвал, и вот — мы здесь, — повторяет она. — Чего ты хочешь, Мэтт? Какой талант нужен тебе?

Рациональная часть Мэтта настаивает, что это — глупая шутка, пранк, прикол. Но что-то темное, родом из тех веков, когда предки человечества жались у костров и боялись раскатов грома, поднимается в нем. И он где-то там, в глубине души, знает, что музы — это правда, и они явились ему сейчас.

Он ещё может уйти. Мэтт понимает, что должен уйти, что цена за его просьбу может оказаться непомерно высока. Но почему-то не уходит. Он закрывает лаза, позволяя тьме окутать его. Лучше так, чем случайно увидеть лица муз.

— Поэзия или проза, музыка или театр, астрономия или танцы, — дыхание, пропитанное кровью древних жертвоприношений и сухими травами, поджигаемыми на алтаре, коснулось его уха. — Мы можем всё, Мэтт, но мы жаждем платы…

Больше всего Мэтт жаждет утереть нос Джеймсу. Стать лучше, чем Джеймс, которого учитель английского и литературы боготворит. Произведения которого печатаются в местной газете, а в рамочке на стене — пара дипломов литературных конкурсов.

Сухая рука с длинными острыми ногтями касается подбородка, приподнимает лицо Мэтта, в разные стороны поворачивает, и ему чудится, что, несмотря на зажмуренные веки, все музы смотрят ему прямо в глаза, проникают в его мысли.

— Да будет так, — произносит тот же голос. — Но за это ты отдашь нам самое дорогое, что у тебя есть.

И ответа его уже не спрашивают. Мэтт возвращается домой, листья прилипли к подошве его ботинок. Он раздевается, падает в постель и мгновенно засыпает, а, проснувшись утром, не обнаруживает в своем портфеле книги, и думает — вот это я заучился, что мне такие странные сны снятся! Еще и почему-то решил, что украл в библиотеке какую-то книгу, да разве его бы с ней выпустили? Библиотекарша за всеми учениками, как ястреб, следит.