Восток серел, ночные птицы умолкли, дневные же еще не отваживались подавать голос; из травяной сырости тучами вздымалось потревоженное комарье, и его заунывный гуд да мягкая конская поступь были единственными звуками в ночной тишине.
Утомленный бессонницей и переживаниями Чекан начал было задремывать в плавно покачивающемся седле, когда рухнувшая ему на спину внезапная тяжесть рванула, сшибла наземь, впилась в плечи безжалостной остротой хищных когтей. Чекан заорал, пытаясь вывернуться из-под навалившейся туши, и на его крик отозвался испуганным ржанием отбежавший в сторону конь, а заткнутый за пояс пистоль притиснут к земле, его не достать, как не достать и к чертям отлетевшую саблю. Наверное, уже в последний предсмертный миг пальцы сами сумели нащупать за правым голенищем рукоять ножа, выдернуть, вслепую ударить тяжелым лезвием это, уже обжигающее хриплым смрадным дыханием шею, и еще раз ударить, и снова, и опять, пока не ослабели терзающие когти, пока не удалось перевернуться, подмять под себя, и снова бить, бить, бить...
Уже было достаточно светло, но ярость, багровым туманом застившая Чекановы глаза, мешала ему заметить, как непостижимо меняется дергающееся под его ударами звериное тело. А потом обессилевшая рука упустила нож, в висках перестала грохотать барабаном дурная кровь и постепенно вернулась способность мыслить и узнавать, но изменить что-либо было поздно.
И Чекан заплакал - неумело, давясь рыданиями, размазывая по щекам кровавую грязь. Потому что не зверь лежал перед ним на жесткой болотной траве, а испоротое ножом стройное женское тело, и на обезображенном лице безвозвратно меркли огромные серые глаза.
Ведьмой ли была Чеканова любовь, бог ли, дьявол уберег ее от погибели звериным обличьем - какая разница, если можно было просто подставить горло под справедливо карающие клыки, и она бы осталась жить. А он... Он снова убил ее. Собственными руками. О боже, как сурово караешь ты раба своего!
Чекан медленно поднялся, постоял над убитой, глядя, как прозрачный туман растворяет в себе тело любимой. Вот и все. Без следа. Навсегда.
Неистовое ржание заставило его опомниться. Что это? Погоня? Нет. Какой-то неведомый человек взобрался на коня, зацепившегося уздой за крепкий корявый сук, и шпорит его, и хлещет, пытаясь угнать Чеканова друга в лес. Это кстати. Хоть есть теперь, на ком злобу сорвать. Ну, молись, конокрад...
Руки тряслись, но расстояние было невелико - под грохот выстрела нераспознанный тать кубарем покатился с седла, дернулся раз-другой и затих. Без особого желания, просто чтоб не стоять столбом посреди болота, Чекан подошел взглянуть на него и вдруг шарахнулся с диким безумным криком, вновь увидев смертную муку, стынущую в бездонных серых глазах.
Целованный в лоб Государем всея Руси стольник Малюты Скуратова рухнул в горькие травы, заколотился головой о мягкую лесную землю. Понял он, на что обрекло его предсмертное бессловесное проклятие - на самое страшное обрекло, чего страшнее и быть не может, и чтобы повторялось это за разом раз, без конца.
Утром к разоренному княжескому острогу выбрался из болотной чащи невиданный человек. Рослый и жилистый, но с лицом дряхлого старца, седой как лунь, он грохнулся на колени перед вышедшими навстречу ему барскими холопами, обеими руками оттянул ворот залитых кровью и грязью лохмотьев, выпрашивая величайшую из мыслимых милостей - смертельный удар наотмашь.
