«Советы вздумал давать?! Пророк, Б...ь! Нострадамус, недоделанный!». Я уже понял, что живым отсюда скорее всего не выйти. Ваня, похоже, был очень качественно «обработан» и полностью поверил во все доказательства моего предательства. По его лицу было видно, что у меня нет шансов. «Черт! Попаданец, хренов! Жил, как срал! Делал в пол дела, шагал в пол шага! Б...ь! Рвать надо было! Всех и вся! Бежать к цели так, чтобы брызги в стороны летели! И с Ваней не церемониться и Курбского с Адашевым валить... Я же столько знаю и столько мог сделать.... Б...ь, а-а-а-а-а!».

В это мгновение в мой локоть буквально вжали раскаленный конец кочерги. Мордастый Тихоня при этом довольно мычал, железом давая сильнее и сильнее. Видно было, что нравилась ему эта работа.

– А-а-а-а-а! – орал я, ошалев от боли и запаха паленой плоти. – А-а-а-а–а-а!

Тимоха же уже несет новую железяку, загнутый конец которой алеет сильнее прежнего, и ее тоже тычет в меня.

– А-а-а-а-а! – рвался я вперед, врезаясь грудью в веревки. – А-а-а-а! – опытный палач тут же затыкает мой рот продолговатой деревяшкой, искусанной в лохмотья другими бедолагами. – У-у-у! – я мог лишь мычать, что с обреченной яростью и стал делать. – У-у-у-у-у!

В какой–то момент, когда испытывать эту боль у меня больше не оставалось больше сил, я решил в очередной раз испытать свою удачу. «Господи! Помоги! Или дай хотя бы сдохнуть по-человечески!».

Я замычал, привлекая внимания тут же засуетившегося палача. Мордастый детина в кожаном переднике, вытерев потное лицо, угодливо повернулся в сторону наблюдавшего царя и князя Курбского, видимо выпрашивая новых указаний.

– Го...сударь, Христа ради, – выдохнул я изо всех сил, чтобы голос звучал громче. – Дай к иконе приложиться. Крещенным помереть хочу.

Сейчас, в момент нечеловеческой боли, я окончательно понял, что картину делает порталом не столько гениальное мастерство художника, сколько вкладываемые им в свое творение эмоции. Именно этот странный непознанный энергетический субстрат наделял картины Айвазовского, Брегеля, иконы неизвестного мастера удивительной силой, открывать переходы в другое время и место. Словом, я ошибался в самой основе своих поисков! Я мог вечно перебирать сотни и сотни картин, икон, рисунков, красивых, прекрасных в своей основе, но так ничего и не найти. Нужно было всего лишь найти того, кто рисовал, испытывая что-то очень необычное сильное…

– Я же, Ядыгар, тебя братом молодшим называл, а ты поганым иудошкй стал, – осунувшийся царь тяжело посмотрел на меня. – Исполню я твою просьбишку. Дам тобе приложиться к лику Богородицы, что прабабки моей еще была. Чай слышал про Софьюшку из славного императорского рода Палеологов. Знай, брате, – тяжело вздыхая, продолжал государь. – Самой последней императрицы Царьграда иконе приложишься… Эй, кто там? Несите.

Я обреченно кивнул. «А, Курбский, падла, лыбиться. Тоже списал меня». Князь, правда, был весьма доволен собой. Ухмылка то и дело появлялась на его губах, когда он останавливал на мне взгляд. «Знатно, ведь все подстроил. Складно и добротно. Здесь тебе и письма подметные состряпали, и следили за мной постоянно, и в вещах копались. Не-ет, здесь Курбский один не справился бы. Этому бы шашку и коня, да отправить на врага. Тут явно поработал кто–то поумнее и похитрее. Адашев, например…».

Вскоре, до нас донесся скрип петель открываемой двери, а потом и тяжелый шаркающий шаг того, кого послали за иконой.

Приподнявшись на веревках, я повернулся в сторону темной пасти коридора. Свет пары чадящих факелов туда не доставал, освещая лишь центр подвала. «Вот и все. Момент истины настал. Поглядим...».

Шаги становились все ближе и ближе. Шаркающие, сопровождаемые тяжелых каркающим дыханием, они словно метроном отмеряли последние секунды моей жизни. «Ну, ну, давай, покажись. А-а-а, Б...ь! Больно–то как!». От неуклюжего рывка что-то хрустнуло у меня в отбитых ребрах и нахлынула такая боль, что аж в глазах потемнело.

Когда я их открыл, то в нескольких шагах от себя едва разглядел сухонькую фигуру, седого как лунь, монашка, крепко прижимавшего к своей груди здоровенную деревянную коробку, оклад иконы. «Ничего не чувствую. Тогда ведь сразу почувствовал, а сейчас ничего... Совсем ничего. Только боль».

– Облегчи, душеньку, княже. Перед святым ликом, все поведай, – старичок, держа в скрюченных пальцах большой оклад с потемневшей от времени иконой, наклонился ко мне. – Не томи. Перед смертушкой облегчи душеньку. Как хотел государя жизни лишить? С кем о сем злодействе разговоры вел? Подручники твои кто...

Я едва слышал речь этого старика. Слова его не пропускала та ватная, толстая пелена боли, что наполняла каждую клетку моего тела. Болели вывернутые суставы, сломанные ребра, обожженное лиц. Кажется, у меня болело все, что только могло болеть. Однако, даже сквозь эту боль я ощущал, как икона в руках монаха меня зовет к себе и обещает умиротворение.

– Ближе, ближ..., – едва слышно прошептали мои запекшиеся от крови губы. – Бл...

Руки старика дрогнули и тяжеленный деревянный оклад упал меня прямо в лицо. Тело мое тут же скрючило в три погибели. С хрустом ломающихся костей и звуком щелкающего кнута рвутся мои веревки.

– А-а-а-а-а-а... Хр–р–р–р, – от нечеловеческой боли я начал орать, но почти сразу вопль мой сменился жутким хрипом. – Хр-р-р-р...

Через мгновение бьющееся в судорогах тело, наконец, дернулось в последний раз и, обвиснув на веревках, испустило последних дух, который бестелесной субстанцией был тут же втянут засветившимся ликом Богородицы.

Эпилог

Огромный город, опоясавшись мощной белокаменной стеной, гордо и невозмутимо взирал золотыми макушками своих церквей и монастырей на тысячи и тысячи деловито снующих жителей, с высоты птичьего полета удивительно напоминающих маленьких трудолюбивых и вечно занятых муравьишек. Они нескончаемым потоком в подводах везли сено и овес для царских конюшен, булыжники для многочисленных мостовых, вино и пиво в огромных дубовых бочках. Навстречу им шли степенные монахи в черных клобуках и дородные купчики, ковыляли калики перехожие да всякие побирушки, бежали босоногие мальчишки. Между всеми ними сновали коробейники с коробками с товарами на перевес и зычно горланили, перекрикивая друг друга, шутки и прибаутки.

– Кулебяки ладные, пригожие да на все гожие! – один такой мальчишка лет четырнадцати, коренастый, крепкий как молодой боровичок, кричал так, что торговцы и прохожие шарахались от его звонкого голоса. – Для торговых гостей пирог с гусем, шоб прибыток к ним лятал орлом.

Ухмыльнувшийся купчина, большое пузо которого едва сдерживал богатый пояс, свистнул и кинул мальчишке грош, крохотная чуть меньше ноготка металлическая чешуйка, который с удивительным проворством был тут же пойман.

– Добрым молодцам продам крендель завитой, шоб девица повстречалась со статью налитой, – подмигнул юный хулиган шедшей ему на встречу нарядно одетой девчушке, цеплявшейся за пышную юбку важно плывущей рядом женщины. – А матронам почтенным пирог с грибами припасен, шоб муженек их на ратной службе от ворогов был спасен...

На особо удачные озорные шутки и подчас соленые прибаутки народ тут же отвечал громким хохотом. Кто же не любить посмеяться над другим? Тем же, кто принимал шутку на свой счет, было не сладко. Простой люди быстро подхватывал такое и начинал склонять на свой лад так, что впору было за голову хвататься. Молоденькие девицы краснели словно маковый цвет, тут же стараясь спрятаться за своих маменек и тетушек. Грозно хмурились молодые мужчины, но от того выглядевшие еще смешнее.

В поисках покупателей на свой ароматный товар мальчишка скользил между людьми, всадниками и каретами, успевая и расхваливать свой товар, и отпугивать увязавшегося за ним пса, и высматривать, что где плохо лежит.

Вот подлетает он к двум статным молодцам–стрельцам. Усатые, бородатые в красных шапках набекрень, широкими поясами подпоясавшись, разглядывали они булатные шашки в оружейном ряду. То один то другой брал у торговца, лысого араба со сбитым носом, очередной клинок и внимательно его ощупывал.