— Иногда родители последними узнают о том, чего хотят их дети, — бормочу я, не подумав.

— Такое произошло и с тобой? — спрашивает он, ухватившись руками за края стола. — Твой отец не знал, чего ты хочешь?

Я хочу уйти — нет, я хочу убежать. Хочу спрятаться, укрыться в безопасном месте. Но признание Триши сделало меня жестче, опустошило меня так, как я и представить себе не могла. Когда ваша жизнь — темная дыра, кажется, что все происходящее вокруг не производит на вас никакого эффекта. Но раз мне хочется лечь и рыдать из-за сердечной боли моей сестры, возможно, я опустошена не настолько, насколько думаю. Возможно, отец не все украл у меня.

Каждый может дойти до точки, когда пора остановиться. Когда легче стоять на месте, чем оставаться жертвой преследования, даже если преследователь существует лишь в вашем воображении. Когда огонь начинает разгораться, он горит яростно, пожирая все вокруг. Но когда он гаснет и остаются только дым и пепел, куда же исчезает ярость, питавшая пламя, которое разрушало все на своем пути?

Я поняла, что никогда не перестану бежать, никогда не остановлюсь, что всегда буду на шаг впереди демонов, постоянно преследующих меня. Но сейчас, когда я рядом с Дэвидом, бежать труднее, чем раньше.

— Ему это было безразлично, — говорю я устало. Может быть, стоит попытаться довериться Дэвиду? И что мне терять?

— Он… — я ищу слова, чтобы описать то, что отец делал со мной, с моей семьей. — Он бил нас, — в конце концов, произношу я с трудом. — Всю жизнь бил.

Правда дается мне тяжелее, чем я думала. Я ожидаю от Дэвида жалости, неприязни — всего того, что испытывают люди к человеку, когда узнают, что он был жертвой насилия. Понимания того, что шрамы, покрывающие тело и душу, заставляют его съежиться, стать крохотным, незаметным.

— Нет! — в голосе Дэвида звучит потрясение и боль. Его лицо выражает сочувствие и жалость, но не неприязнь. Я подозреваю, что он попросту успел скрыть свои подлинные чувства, но, глядя ему в глаза, вижу в них только теплоту.

— Прости, — он подходит, но я отступаю на шаг. Дэвид не сводит с меня взгляда. — И никто не мог остановить его?

— Никто не хотел его остановить, — шепчу я, доверяясь ему. — Наша община считала его превосходным человеком. Моя мать считала, что он имеет право истязать нас.

Я так много открыла постороннему, я отдала ему часть самой себя.

— Соня, — произносит Дэвид, но я прерываю его. Я не могу принять того, что он мне предлагает.

— Я похожа на него, — внезапно произношу я. В этом я не смогла признаться даже Трише. Когда она заговорила о своем страхе, я умолчала о своем.

«Однако пора рассказать ему», — торопит меня внутренний голос. Узнав правду, увидев реальность сквозь иллюзию, он сам убежит от меня. Мне не придется больше прятаться.

— Я не понимаю, — говорит Дэвид.

— Я порочная, я злая, как и он, — я отворачиваюсь от него и обхватываю себя руками. Воздух в комнате внезапно холодеет. Мое дыхание становится прерывистым, и я пытаюсь выровнять его. — Я читаю разные истории, смотрю фильмы о женщинах…

В страхе я умолкаю. То, что еще даже не началось, кончится навсегда, если я расскажу ему правду. Надежда на большее рассыплется в прах. Моя тайна была тяжелой ношей и раньше, но из-за Дэвида она стала совсем невыносимой. Мы сможем освободиться друг от друга, только если я откроюсь ему.

Я представляю себе, как его дипломы с грохотом валятся со стен, хрустальные призы разбиваются вдребезги, как землетрясение разрывает комнату пополам, давая мне возможность убежать. Но среди белых стен царит тишина. Все звуки воплощены в самом Дэвиде, ждущем, пока я закончу фразу.

— О женщинах, которых избивают. Это для меня единственный способ разрядки.

Образы мужчин, с которыми я спала, роятся предо мной, — мужчин, не ведавших о том, что творится у меня в голове.

— Когда я занимаюсь любовью, — признаюсь я, закрывая от стыда глаза, — я могу испытать оргазм, только представив себе избитую женщину.

Я не заплачу. Не сейчас. Дэвид должен увидеть мою порочность, всю черноту моей души.

— Таково мое понимание любви, — грудь раздирают сухие рыдания. — Но если мужчина когда-либо осмелится коснуться меня подобным образом, если он поднимет на меня руку, я убью его прямо на месте.

Я не помню, когда отец впервые ударил меня. Говорят, что первые воспоминания формируются у ребенка в возрасте четырех лет. Если это так, тогда он начал бить меня задолго до того, как мой мозг научился запоминать. Одно воспоминание относится ко времени, когда мне едва исполнилось шесть. Подобно ручью, который стремится к реке, чтобы слиться с ней, я стремилась быть похожей на Тришу. Я была уверена: если стану такой же красивой, как Триша, то заслужу любовь отца, почти не замечавшего меня. Я тайком надела мамино сари и завернулась в него, как сумела, напудрила лицо тальком и накрасила губы красной помадой. Быстрый взгляд в зеркало сказал то, чего хотелось моей юной душе: я превратилась в лебедя.

Я нашла отца в гостиной.

— Посмотри, папочка, — сказала я, представ перед ним во всей красе и славе. Сари было мне велико. Закружившись, я споткнулась и упала на отца, и он пролил свой чай. Отец ударил меня по голове, а потом протащил по комнате. Сари размоталось и накрыло меня, как саван покойника. Я лежала на полу молча, не в состоянии поверить, что мне не удалось преуспеть там, где успех, казалось, был обеспечен.

Настала пора прощаться.

— Ну вот, теперь ты понимаешь, — сказала я, заметив, что Дэвид наблюдает за мной, — тебе больше нечего узнавать, не о чем жалеть. Я недостаточно хороша для тебя и никогда не буду достаточно хорошей.

Марин

Воспоминание о словах отца пришло к Марин во сне.

— Это все игра, — сказал он.

До сих пор Марин не понимала, насколько важна эта фраза, насколько важным был урок. Игра не окончена, она даже не началась. Последний раунд она проиграла. Радж и Джия сделали свой ход и победили. Но Марин не потеряла дочь, не сейчас, не навсегда.

Она сидит в кабинете, обдумывая следующий шаг с большей тщательностью, чем когда-либо обдумывала сделки. Ответ приходит как раз в тот момент, когда она решает, что его, быть может, и не существует. Он очень прост, но Марин понимает, что многое проще, чем кажется. Трудности создают эмоции. Держите чувства под контролем, и все остальное встанет на место само собой.

— Радж! — Марин тихонько стучится в дверь его кабинета. Он поднимает на нее глаза, но выражение его лица остается замкнутым. Он много работает дома, чтобы, если понадобится, быть рядом с Джией. — Есть у тебя минутка?

— Конечно, — он жестом приглашает ее войти, но сам остается за своим письменным столом. — Что такое?

— Я хотела поговорить с тобой о нас, — начинает Марин, глядя ему в глаза.

— Меня впечатляет это твое «нас».

Он не собирается облегчать ей жизнь, но ее это не беспокоит. Она выигрывала и битвы посерьезнее.

— У нас сложное положение, мы слишком далеко зашли, — Марин умолкает, стараясь подобрать нужные слова. — Мы женаты уже давно. Я не готова отказаться от нашего брака.

Радж продолжает молчать, внимательно глядя на нее. Марин видит в его взгляде недоверие, но также и боль, и удивляется этому.

— Что же ты предлагаешь? — спрашивает Радж.

— Мы попытаемся снова. Мы не будем торопиться, но постараемся сохранить семью.

Радж наконец поднимается с места и подходит к ней. После стольких лет брака, после рождения Джии и совместного ее воспитания они стоят друг против друга, как чужие.

— Почему? — спрашивает он.

— Что ты имеешь в виду? — говорит Марин.

— Почему сейчас? — спрашивает Радж. Он знает ее лучше, чем она думает. — Тебе не по душе решение Джии, поэтому ты переменила тактику, не так ли? Вот к чему это сводится?

Марин хочется отвергнуть его обвинение, накричать на него за то, что он подозревает ее в таком бездушии. Но он держит ее на прицеле, его оценка ее действий слишком точна, чтобы ее опровергнуть.