— Тебя не тревожит, что я хочу, чтобы мой отец умер?

— Я пытаюсь понять, — он делает шаг по направлению ко мне. — Скажи мне, почему? Расскажи мне о себе. О том, почему ты и твои родные почти ежедневно навещаете человека, которого ненавидите.

— Рассказать за спагетти с чесночным соусом? — спрашиваю я насмешливо.

— Поговори со мной, — он протягивает руку, и между нами остается очень мало пространства. Он кладет свою ладонь мне на голову. Он ждет ответа. — Ты такая красивая, — шепчет он. Я качаю головой, но его губы уже касаются моих. Они нежные и добрые, не чета моим. Я поднимаю руку, чтобы оттолкнуть его, но он переплетает мои пальцы со своими, так бережно, словно держит за руку любимое дитя. Его поцелуй становится крепче, и я не могу удержаться от стона. Я возвращаю ему поцелуй, устав от борьбы с ним и с собственными чувствами, и обнимаю его, почти яростно вцепившись в обтянутую белым халатом спину.

Его губы скользят по моим губам, по щеке и ниже, вдоль шеи. Прижав меня к себе крепко, как никто прежде, он проводит рукой по моей спине и задерживается на талии. Моя голова клонится набок, и он еще крепче обнимает меня. Я запускаю руку ему в волосы, а он осторожно вытягивает подол моей рубашки из-за пояса брюк и касается обнаженной кожи. Его рука медленно крадется вверх, большой палец пролезает под бретельку бюстгальтера и ласкает грудь.

— Дэвид, — бормочу я так тихо, что не знаю, произнесла ли его имя вслух.

— Дай мне шанс, — шепчет он на ухо. Его губы снова находят мои и прижимаются к ним еще нежнее, чем прежде. И мы приникаем друг к другу, как изнемогающие от жажды приникают к источнику.

Но постепенно слова Дэвида доходят до моего затуманенного рассудка, и я трезвею. Я отталкиваю его и, стараясь не встречаться с ним взглядом, привожу в порядок свою одежду.

— Я не могу, — говорю я глухо.

— Почему? — он снова протягивает ко мне руку, но я уклоняюсь от его объятий и проскальзываю на другую сторону кабинета.

— Ты не знаешь меня, — я хочу покончить со всем сейчас же, потому что в последнее время привыкла предвкушать время, которое мы проводим вместе, а это для меня — непозволительная слабость. — Мы не смогли бы ужиться, — и он, и я понимаем, что это неправда. Когда мы обедали в больнице, время пролетало незаметно. Даже молчание не тяготило нас.

— Я знаю, что ты необыкновенно талантливый фотограф, — говорит Дэвид, не обращая внимания на мои слова. — Я знаю, что ты можешь заставить больных детей смеяться, даже если им очень плохо, — он подходит и гладит меня по волосам, но я отодвигаюсь. — Твоя мама говорила мне, что ты не собиралась возвращаться домой, но я чертовски рад, что ты вернулась.

Некоторые моменты в жизни, как след из хлебных крошек, ведут нас к повороту, который меняет все, хотя заметить эти крошки не всегда возможно. Только спустя много времени мы вдруг в изумлении задумываемся над тем, как могли пропустить такой очевидный знак. Впервые увидев Дэвида, я сразу почувствовала в его глазах интерес. Последующие встречи только усилили наше общее притяжение. И все же я не верила, что мои чувства могут перерасти в нечто большее, чем проходящее увлечение.

— Как ты поступаешь, когда к тебе приходит пациент с симптомами рака? — спрашиваю я, изо всех сил желая покончить со всем этим. — Делаешь анализы?

Дэвид явно смущен сменой темы разговора, но все же отвечает на вопрос:

— Разумеется. Я провожу полное обследование, беру кровь, назначаю и другие анализы, если необходимо.

— А когда диагноз установлен? — мне нужно, чтобы он понял. Никогда еще мне не было так важно, чтобы меня поняли. — Ты определяешь стадию заболевания?

— Да, — его глаза прикованы к моим. — Мы надеемся, что это первая стадия, чтобы у человека был шанс бороться, но, конечно, попадаются пациенты и на последней стадии.

— Ты можешь вылечить их? — я пыталась выздороветь. Я предпринимала все — читала книги, посещала психотерапевта. Но я подобна оползню, неудержимо стремящемуся вниз; меня жгут воспоминания, лишая надежды на выживание. — Тех, кто находится в последней стадии?

— Мы пытаемся и надеемся их спасти, но не всегда это удается, — Дэвид терпеливо ждет объяснений.

— И что тогда вы им говорите?

Психотерапевт как-то назвала меня «разбитой». Она сказала, что меня надо собирать заново по кусочкам. Я спросила ее: как же это сделать, если отец, разбивший меня на куски, забрал их и не вернул?

— Мы говорим, что сделаем все возможное, чтобы они доживали отпущенное им время в комфорте.

Такая возможность кажется мне соблазнительной.

— Допустим, мы сейчас пойдем с тобой в ресторан, поужинаем, может быть, сходим в кино. Я буду смеяться твоим шуткам, а ты — слушать мои рассказы о путешествиях.

— Звучит чертовски заманчиво, — Дэвид испускает глубокий вздох разочарования. — Я не понимаю, куда ты клонишь.

— Мы можем очень сильно привязаться друг к другу, — словно во сне наяву, я вижу, как мы обнимаем друг друга. Вижу, как идем вместе по жизни, как нас объединяет страсть. Верим в то, что так будет всегда. — Я могу влюбиться в тебя.

Дэвид стоит, внимательно глядя на меня.

— А я могу влюбиться в тебя.

Слезы закипают у меня на глазах, но не проливаются. Они перестали литься много лет назад. У меня начинают дрожать руки, и мне вдруг становится холодно.

— Это было бы ошибкой. Как у твоих пациентов в последней стадии рака — у меня нет надежды. У меня нет будущего — того будущего, частью которого ты захотел бы стать.

— Почему ты не хочешь, чтобы я решал сам, чего хочу?

— Потому что я разбита, и склеить меня нельзя, — я вижу перед собой Тришу, сидящую на диване и протягивающую ко мне руки. Она тонет в море посреди бушующей стихии. — Если я соглашусь пойти с тобой обедать, все кончится тем, что мне придется сбежать. А я не могу сбежать, пока мой отец жив.

— Значит, ты боишься, что наш первый шаг может стать последним? — он хлопает ладонью по письменному столу. — Что за глупая отговорка! Полная чушь! — Дэвид берет меня за руку и не отпускает, хотя я пытаюсь ее отнять. — Я не романтик. Профессия не позволяет, — он водит большим пальцем по моей ладони. — Но после того как я встретил тебя… — он отпускает мою руку и приглаживает волосы.

— Что? — это самоистязание ни к чему хорошему не приведет. Нельзя просить его закончить фразу, когда решение уже принято. Я знаю, что он хочет сказать. Он что-то почувствовал, когда мы пожали друг другу руки, — что-то, подстегнувшее воображение у нас обоих. — Ты что-то почувствовал?

— Нет, — говорит он, глядя мне в глаза. — Я увидел нечто большее, — он смотрит на закрытую дверь. — Когда я впервые отправился в медицинскую школу, я жадно поглощал науку. Я был зачарован мощью человеческого организма. Кровь движется по венам определенным образом, человеческий мозг даст сто очков вперед любому компьютеру. Я полагал, что на каждый вопрос должен находиться ответ — научный ответ.

Он умолкает.

— Что же произошло?

— Я начал видеть людей в своих пациентах. Реальных людей с их реальными проблемами. И внезапно оказалось, что после «А» не всегда идет «Б». Два плюс два никогда не дают в сумме четыре. Человеческие тела — не объекты научного эксперимента, — он делает глубокий вздох. — Мне пришлось увидеть за болезнью человека, и это было самым трудным в моей жизни.

— Немногие из врачей думают так, — говорю я. Мне нравятся его слова.

Он отмахивается от похвалы:

— Сколько раз я сам ошибался! Но я усвоил, что должен знать своих пациентов. Должен слышать, о чем кроме своих болезней они рассказывают мне.

— И как ты смог этого достичь?

— Наблюдая их поведение, выражение их лица. Людей, которые их окружают. Изучив пациента со всех сторон, можно понять, сумеет ли он преодолеть болезнь или нет, — его голос срывается. — Бывает, приходит человек, и сразу видно, что его ничем не согнуть. Такими можно только восхищаться. Учиться у них. Болезнь — не главное. Они могут сразиться с чем угодно. И побеждают.