Иногда на снимках появляется что-то неожиданное для меня. Человек, проходящий мимо, или дерущиеся животные. Играющий ребенок или дружеский обмен взглядами. Что-то, чего я не заметила, потому что была поглощена картинкой, сложившейся в голове. Эти неожиданные изображения зачаровывают меня. У снимка появляется новая жизнь, которую я не могла предвидеть. История, рассказанная фотографией, меняется, и эта новая история интереснее, поскольку возникла спонтанно. Я особенно люблю свою работу за эти мгновения — когда снимок становится рассказчиком, а я — восхищенным зрителем.

— Какие же у нас перспективы? — говорит Дэвид, отвлекая меня от раздумий. Он подходит ко мне, от него веет теплом. Он внимательно смотрит на меня, пытаясь предвидеть реакцию на свои слова. — Состояние вашего отца не меняется.

Я стою между ним и стеной, бежать мне некуда.

— Да, — быстро соглашаюсь я, — но мы ценим все, что вы для него делаете.

— Проверяю показания аппаратов каждый день? — Дэвид прислоняется к стене рядом со мной. Он смотрит в пространство, стараясь подобрать нужные слова. — Жаль, что больше я ничем не могу помочь.

Невысказанная правда лежит между нами. Смерть моего отца ничего не изменила бы в моей жизни, но его выздоровление изменит. Я думаю о том, какое зло он еще сумеет причинить, если выживет. Я чувствую себя истерзанной до предела, меня он не сможет терзать еще больше. Но и его смерть оставит меня такой, какая я есть, — навеки разбитой.

— Может быть, больше ничем и не поможешь, — говорю я неловко. — Такова жизнь.

«Такова жизнь» — именно так я всегда утешаю себя, так объясняю, почему именно мне, а не другим выпали на долю испытания. В юности я смотрела передачи, посвященные природе, и восхищалась упругой грацией гепарда или тигра, припавшего к земле в ожидании добычи. Когда наставал подходящий момент, он несся к стаду животных, увеличивая скорость, пока не нагонял отставшую косулю или козу. Он мгновенно набрасывался на жертву, и она своей гибелью спасала остальных. А те продолжали бежать, подчиняясь инстинкту выживания. Была ли ее смерть случайна или предначертана судьбой?

— Вы в это верите? — спрашивает Дэвид.

— Мне приходится верить, — говорю я, протискиваясь мимо него. Я оглядываю комнату и представляю себе, что она увеличивается и в середине пола появляется дырка, в которую я могу проскользнуть. — Иначе откуда взять силы жить дальше?

Мне надо бежать — спрятаться за фотокамерой, чтобы вновь обрести контроль над действительностью. Но следующий вопрос Дэвида останавливает меня.

— Вы все так его любите, — говорит он. — Что же он для этого сделал?

Я провела целый вечер, наблюдая, как Триша напивается до бесчувствия, потому что не может смириться с тем, что ее счастливая жизнь осталась позади. Я слышала, как она зовет Эрика во сне. Ее сердце разбито, потому что душой она понимает то, во что ее разум отказывается поверить: Эрик ушел. Я сейчас живу с матерью в доме, хранящем так много тайн, что им пропитаны все его стены. И все же для матери этот дом — убежище, которому она доверяет, куда она возвращается день за днем. А Марин, моя старшая сестра, превратилась в женщину, которую я едва могу узнать.

— Он сделал наши жизни своими, — даю я единственный ответ, который у меня есть.

* * *

— В мое время не было таких затейливых штучек, — Уильям вертит фотокамеру в руках, рассматривая ее с разных ракурсов.

Ему семьдесят два года, он мой самый старый пациент. Он только что прошел сеанс диализа и очень слаб. Я помогаю Уильяму пересесть на стул у кровати и вручаю ему фотоаппарат. Сначала он отказывался — у него, дескать, нет времени на такие вещи. Я подумала было оставить его в покое и попробовать попозже, но то, как он отвернулся к окну и уставился в пространство, заставило меня попытаться еще раз. С ворчанием, которое должно показать, что он оказывает мне любезность, он протягивает руку.

— Это цифровая камера, — объясняю я, — здесь не нужна пленка.

— В самом деле? — он смотрит на меня, и в первый раз я вижу на его губах намек на улыбку. — У меня почечная недостаточность, а не болезнь Альцгеймера, — говорит он. — Я знаю, что такое цифровая фотокамера.

— Разумеется, — соглашаюсь я, забавляясь, как ловко меня поставили на место. — У вас есть такая дома?

— Нет, — он возвращает камеру мне, его голос угрюмо замирает. — Я не могу себе это позволить, — Уильям тянется к креслу-каталке.

— С ними легко обращаться, — я разворачиваю кресло и жестом предлагаю ему помощь. Он отказывается и пытается подняться со стула. — Просто надо навести фокус, щелкнуть — и снимок готов.

— А что мне снимать? — он с трудом встает и ковыляет к креслу. Я снова пытаюсь помочь ему, и он снова отвергает мои попытки. Мы как будто исполняем ритуальный танец. — Нет ничего такого, что я захотел бы увидеть снова, — он наконец-то усаживается в кресло.

— А если сфотографировать цветы? — Букет свежих гвоздик в стеклянной вазе стоит рядом с пластиковым кувшином. Карточка с надписью «Скорого выздоровления!» упала на пол. — Это будет красивый снимок.

— Зачем? Чтобы помнить их после того, как они умрут?

— Нет, — говорю я, — чтобы вы могли радоваться им вечно.

— Вы что, не видите? — он указывает на свой внутривенный катетер. — У меня нет никакого «вечно».

— Ни у кого из нас его нет, — говорю я, не подумав.

Он обращает на меня взгляд, ставший вдруг острым:

— Вы так сказали, как будто это хорошо.

Я смотрю в объектив и навожу фокус, прежде чем отдать ему камеру.

— Не то чтобы хорошо, просто неизбежно, — Уильям складывает руки на груди, и я кладу его фотоаппарат на колени. — Но почему бы не сделать все возможное, пока мы живы?

Он берет камеру и смотрит в объектив. С обратной стороны я вижу его быстро мигающий старческий глаз, который старается приладиться к объективу.

— Вы стоите слишком близко, — говорит он, опуская камеру. — Отойдите, а то ваше лицо не помещается в объективе.

Он продолжает сражаться с камерой, и тогда я захожу ему за спину и показываю ему, как справиться с ней:

— Попробуйте вот так. Лучше?

— Я понял, — он начинает фотографировать, делая снимки один за другим. Сначала он несколько раз фотографирует меня, потом ему это надоедает, и он снимает кувшин с водой, кровать и вид за окном. Закончив, он отдает камеру мне: — Мои поздравления. Я выздоровел.

Пряча улыбку, я указываю ему на букет гвоздик:

— Вы забыли об этом.

— Нет, не забыл, — говорит он, со знанием поправляя свои трубки.

Я наклоняюсь и переставляю цветы немного по-другому, расправляя их лепестки.

— Вы упускаете замечательную возможность.

Я навожу фокус на самый центр букета, чтобы гвоздики заполнили собой весь снимок. Когда фотография будет напечатана, цветы обретут новую власть — они смогут озарить собой любую комнату. Я делаю несколько снимков, а затем просматриваю их прямо в фотокамере. Один из них просто сногсшибательный, и я пытаюсь показать его Уильяму, но он отмахивается.

— На сегодня с меня хватит, — говорит он, отворачиваясь.

— Ладно, — бормочу я. — Я распечатаю снимки и сделаю для вас альбом.

Я уже собираю свои вещи, и в это время он внезапно произносит:

— И не приставайте ко мне со своими цветами!

— Вы не любите цветы? — спрашиваю я с удивлением.

— Не слишком, — ворчит он и забирается в постель.

— Давайте я вам помогу, — я быстро подхожу к нему, но он снова отказывается от помощи. К букету прикреплена бирка больничного магазина, где продают подарки. — Я могу отнести цветы вниз, и там их оформят по-другому.

— Их купила моя дочь. Вряд ли она будет рада, если увидит это.

Он включает телевизор, делая вид, что не замечает меня. Я невозмутимо склоняюсь над цветами и вдыхаю их аромат, так не похожий на стерильный больничный запах.

— Очень мило с ее стороны. Они такие красивые, — говорю я, не сомневаясь, что он наблюдает за мной. — Ваша дочь не знает, что вы не любите гвоздики?