Она делает еще несколько шагов вниз и обнимает меня. Я крепко прижимаю ее к себе, крепче, чем когда-либо раньше.

— Я подумала, что мы можем вместе пойти в кафе, — придумываю я на ходу предлог для визита.

— В десять утра? — она берет мою руку в свои. Руки у нее теплые, и я крепко держусь за них, радуясь их надежности. — Давай присядем.

Мы идем в комнату, где на полке над камином выстроились в ряд рамки с фотографиями трех ее дочерей и Джии. А вот все фотографии отца исчезли. Я отнимаю у мамы свою руку и оглядываю комнату, будто вижу впервые. Все напоминания о нем исчезли. Корзина, в которой он хранил газеты. Его футляр для очков. Его тапочки, которые всегда стояли под его любимым диваном. Я оборачиваюсь к матери, чувствуя, как мной овладевает негодование:

— Ты все убрала, мама? Ты не оставила ничего, что напоминало бы нам о папе?

Прежде чем она успевает ответить, я начинаю выдвигать ящики письменного стола. Бывало, я не могла уснуть и спускалась, чтобы попить воды среди ночи, а он сидел здесь, в сотый раз пересматривая фотографии, привезенные из Индии. Я садилась к нему на колени, и он рассказывал мне истории из своего детства, истории о доме, где был счастлив. Ящики с грохотом падают на пол. Все детские фотографии отца исчезли.

— Где они? — спрашиваю я, повернувшись к ней. — Где все его фото?

— Зачем? — спрашивает она тихо. — Зачем они тебе?

— Он мой отец! — кричу я на нее, впервые в жизни. — Может быть, ты думаешь, что он никогда не вернется, но я не верю, — мне хочется ударить ее, ударить так, как это делал папа. Мне хочется напугать ее, чтобы она поняла, как страшно мне. — Он не умер!

— Нет, — она спокойна, как никогда. — Но я надеюсь, что он умрет.

У меня подгибаются колени. Я плюхаюсь на диван и хватаюсь за голову:

— Что? Почему?

Я знаю, что это смешные, глупые вопросы, тем не менее задаю их. Я была уверена, что отец перестал бить ее после того, как мы покинули дом. Поскольку в доме не осталось детей, которые могли его раздражать, он уже не имел причин набрасываться на нее.

— Ведь он перестал избивать тебя, не так ли?

— Да, — она отвечает кратко, словно мы находимся в зале суда и все ее реплики отрепетированы заранее. — В последний раз это случилось в тот день, когда уехала Соня.

Я изумленно поднимаю на нее глаза. Воспоминания об этом дне все еще преследуют нас. Оказывается, уйти из этого дома было так легко. Но никто из нас раньше не думал об этом, поэтому, когда Соня ушла, для остальных это стало откровением:

— Почему?

Я не видела в этом никакого смысла. Соня никогда не была отцовской любимицей, обычно он ее просто не замечал. Почему ее уход так повлиял на него?

— Потому что в этот день я сказала ему, что хочу развода.

С ужасом глядя на мать, пытаясь вникнуть в то, что она только что произнесла, я спрашиваю:

— Ты просила у него развода? И что же случилось потом?

— Он избил меня сильнее, чем когда-либо раньше, — говорит она обыденным тоном, словно речь идет о погоде. — А потом заплакал, как водится, и стал твердить, что всю жизнь содержал меня, работал ради меня и вас. Он сказал, что наделал ошибок, но сожалеет о них, — она помолчала, глядя в пространство с отсутствующим видом. — Я впервые в жизни услышала от него такие слова. Он сказал, что не знает, как надо любить, что он только учится.

— Но почему же тогда ты сделала все это? — Я умоляю ее ответить, не обращая внимания на ее признание, как привыкла «не обращать внимания» на физическое насилие. Я в этом деле эксперт, я умею прятать неприятности в маленькую коробочку памяти, туда, где они меня не побеспокоят. — Теперь же нет причин избавляться от напоминаний о папе.

Я прошу ее ради самой себя. Теперь, когда мой собственный дом лежит в руинах, все, что у меня осталось стабильного, — вот этот дом и мои воспоминания о жизни в нем.

— Он лгал мне, Триша, — говорит мама. — Ни о чем он не жалел. Никогда, — она садится рядом и обнимает меня за плечи своей тонкой рукой. — Ты сама знаешь это.

Ее слова заставляют меня вздрогнуть. Я отодвигаюсь от нее, встаю и начинаю расхаживать по комнате. В комнату проникают звуки музыки — старинные индийские песни. Маленькая дия^[18] горит в рукодельном храме на краю стола в кухне. Топленое масло домашнего приготовления питает огонь. Внутри стальной святыни находятся изображения всех богов, которым мы поклоняемся. Из уважения к религии Эрика мама добавила к ним статуэтку Христа. Стены дома моего детства начинают давить на меня. Слова моей матери похожи на меч, занесенный над моей головой, хотя я не понимаю пока, что она имеет в виду.

— Зачем же ты тогда осталась? — спрашиваю я. Я бросаю взгляд в зеркало, висящее на стене сбоку от меня: вместо красивой, сдержанной женщины, которую я привыкла видеть, в нем отражается обиженный ребенок. Девочка стонет, ее волосы растрепаны, лицо залито слезами. Глаза ее закрыты, она не хочет ничего видеть. Я трясу головой, пытаясь отделаться от видения, но когда я открываю глаза, то вижу, что их открыл и мой двойник. Она пристально вглядывается в меня, и я отворачиваюсь, не в силах видеть ее больше.

— Потому что я поверила ему, — отвечает мама. — Так же, как и ты.

Мне нужно уйти. Мое убежище превратилось в тюрьму. Я хватаю свою сумочку и поворачиваюсь к выходу, когда мама спрашивает:

— Почему Эрик ушел?

Конечно же, Соня рассказала ей. Хотя мы храним наши тайны от посторонних, мы забываем, что следует беречь их и друг от друга.

— Потому что одной меня ему недостаточно, — говорю я.

Мама крепко держит меня за руку, чтобы я не удрала:

— Почему ты не хочешь иметь детей?

Видимо, Сони нет дома. Я благодарна ей за то, что в ту ночь, когда я напилась в баре, она осталась со мной. Она вытирала мне лицо, когда меня рвало, а потом легла рядом со мной в постель. Но сейчас от злости, что она выдала меня, я готова ее поколотить.

— Раз Соня знает все ответы, почему бы тебе не спросить у нее?

— Твоя сестра любит тебя, — мама умолкает, обдумывая свои слова. — Я уверена, что ты единственная, кого она любит, — она берет обе мои руки в свои и заглядывает мне в лицо. — Пожалуйста, бети, — шепчет она, — скажи мне. Почему ты не хочешь детей?

— Может быть, я слишком похожа на папу, — говорю я, раздумывая, в этом ли дело. — Может быть, я тоже не знаю, как надо любить.

Соня

— Ты можешь сфотографировать меня?

Маленькая девочка по имени Тесса прыгает по своей больничной койке. Она — пятая из пациентов, с которыми я сегодня работала, и самая юная из них: остальные были почти подростками. Большинство смотрело на меня со скукой, правда, лишь до тех пор, пока не брали фотоаппарат в руки. Тут же, словно по волшебству, они преображались: начинали фотографировать все, что попадалось на их пути. Вскоре они уже охотились за смеющимися медсестрами, упрашивая их сняться хотя бы еще разок.

— Может быть, ты хочешь сама что-нибудь снять? — я разжимаю крепко сжатый кулачок и осторожно вкладываю фотоаппарат в холодные пальчики. Я все еще чувствую себя здесь посторонней, хотя на поясе брюк у меня висит больничный бейдж. Несколько дней проходив на работу в футболке и джинсах, я решила потратиться на более взрослые наряды. Впервые за много лет я обновила гардероб, накупив облегающих платьев и брючных костюмов. Как и обещал отдел кадров, меня снабдили несколькими цифровыми фотокамерами. На каждом этаже теперь стоял фотопринтер. — Ты сможешь.

— А вдруг он упадет и разобьется? — Тесса смотрит на фотоаппарат в своей руке, и я вижу, как желание борется в ней со страхом.

— Не разобьется, — уверяю я ее. — Но если тебе не хочется… — когда я пытаюсь забрать у Тессы камеру, она непроизвольно вцепляется в нее. Я понимающе улыбаюсь: — Хочешь попробовать?

Девочка, хихикая, фотографирует большой палец на своей ноге, потом — коленку и большой палец руки, потом — локоть и плечо. На этом она почти заканчивает фотосессию, но перед тем как отдать камеру мне, снимает свой внутривенный катетер. — Все части меня, — говорит Тесса. — Я все сделала правильно?