Линда молчит, чего я и ожидала. Вопрос остается незаданным. Я жду, не задаст ли она его, но знаю, что нет — она не любит вмешиваться в чужую жизнь. Наверняка у нее самой есть секреты, которые спрятаны глубоко в душе, и поэтому она уважает чужие тайны. В любом случае, я ценю ее сдержанность.

— Посмотрим, что я смогу найти для тебя, — говорит она.

* * *

После разговора с Линдой прошло несколько дней. Желая побыть одна, я еду к центру города, к парку, и решаю пройтись по мосту «Золотые ворота». Над заливом низко нависает туман, и солнце еле-еле просвечивает из-за облаков. Вода в заливе чистая, но неспокойная, она бьется о камни, возле которых проделывают кульбиты морские львы. Я складываю ладони и дышу на них, пытаясь согреть. За моей спиной суетятся туристы, щелкая фотоаппаратами, висящими у них на груди. Они показывают пальцами на остров Алькатрас, возвышающийся над холодными водами, и снимают его. Я подношу к глазам фотоаппарат и смотрю через объектив на тюрьму — крепость, где были заключены некоторые из самых известных преступников своего времени. Так и не сделав снимка, я опускаю фотик и вижу то, что есть, — пустующее, населенное лишь призраками здание, стены которого могут поведать о жизни прежних узников.

— Простите, — обращается ко мне маленький китаец, говорящий на слишком правильном английском. — Не могли бы вы сфотографировать нас?

Он указывает на большую группу туристов за своей спиной. Среди них есть и молодые, и старые, это явно семьи, путешествующие вместе. Детишки толкают друг друга, а взрослые смотрят на меня в ожидании, надеясь, что я запечатлею их вместе.

— Конечно, — я беру в руки фотоаппарат и жестами прошу туристов встать поплотнее. — Минуточку, — говорю я, глядя на экран. За ними поднимаются холмы Саусалито, создающие прекрасный фон для памятного снимка. Я уже хочу нажать на кнопку, но тут девочка, лет одиннадцати на вид, выходит из группы. Только теперь я замечаю слезы, струящиеся по ее щекам, и дрожащую нижнюю губу. Я опускаю фотоаппарат и собираюсь попросить ее вернуться на место, но прежде чем я успеваю сказать что-либо, мать обнимает девочку за плечи и, склонив голову, шепчет ей что-то на ухо. Буквально через секунду, словно феникс, воскресший из пепла, девочка преображается: на ее лице появляется улыбка, и она смеется. Устроившись в материнских объятиях, как в гнезде, она позирует перед камерой. Все ее горе улетучилось благодаря нескольким словам той, кого она любит.

* * *

Я прихожу домой после обеда. С момента нашего с мамой спора я редко бываю дома, предпочитая часами ездить в машине и делать снимки, где только могу. Я навещала папу много раз. Каждый раз, когда я вхожу в палату, я невольно жду, что он проснулся и ходит по комнате, и готовлюсь к его реакции на мой приход. Но всякий раз он неподвижно лежит на кровати, и я ухожу. До следующего раза.

— Соня, это ты? — спрашивает мама, хотя ждать ей больше некого.

— Да.

Я ставлю сумку у входной двери. Мы с мамой достигли равновесия в наших отношениях. Она не спрашивает меня, куда я ухожу и когда приду. За свободу распоряжаться своим временем, к которой я давно привыкла, я даю ей уверенность в том, что не уеду. Говорят, у матерей есть шестое чувство. Если у мамы оно и есть, она раньше никогда им не пользовалась. Однако сейчас она нутром чувствовала, что я хочу уехать. А с тех пор как я решила остаться, она выглядит более радостной, более спокойной.

— Звонили из больницы…

Я вздрагиваю. Прежде чем она успевает продолжить, я шепчу, и слова застревают у меня в горле:

— Он очнулся?

— Нет, — деловито говорит она, не обращая внимания на мое состояние. — Ты забыла свой телефон в палате. Мне позвонила медсестра.

Я смотрю в сумочку. Должно быть, телефон выпал, когда я собирала вещи.

— Спасибо. Я заберу его завтра.

Я собираюсь пойти в свою комнату, но мама останавливает меня.

— Я понятия не имела, что ты навещаешь его, — говорит она тихо.

Я слышу незаданный вопрос, но не знаю, как ответить на него. Если бы кто-то сказал, что я буду посещать его по доброй воле, я бы рассмеялась. И сказала бы этим людям, что они меня просто не знают. А теперь я сомневаюсь, знаю ли сама, кто я такая в действительности?

— Разве ты не для этого вызвала меня сюда? Чтобы я побыла с ним в его последние дни?

— Так вот что ты думаешь? — мама выглядит удивленной. — Я попросила тебя приехать домой, потому что тебя здесь так долго не было.

— Ну не из-за того, что ты соскучилась, — негромко произношу я и вижу, как она быстро отворачивается. — Прости.

— Тогда почему же ты приехала? — спрашивает она.

Я молчу, стараясь найти слова, чтобы объяснить ей. Сказать, что почти решила не приезжать? Что настолько не желала ехать, что даже просила Линду устроить мне контракт за океаном? Но в последнюю минуту я передумала и заказала билет.

— Чтобы попрощаться, — произношу я.

Я собираюсь выйти из комнаты, когда она шепотом спрашивает:

— С кем?

Я выхожу молча. Пусть сама найдет ответ на свой вопрос.

* * *

Когда Линда звонит, голос у нее не радостный:

— У меня есть для тебя три предложения. Три. Но ни одно не принесет столько, сколько ты привыкла получать.

— Да это ненадолго, Линда, — успокаиваю я ее. — Мне просто нужно какое-то занятие, пока я здесь.

— Одна работа в Сан-Франциско, в местном зоопарке. Им нужны снимки красивых животных — как их кормят, купают и все такое прочее. Для рекламной кампании в средствах массовой информации.

Линда не поклонница всего, что касается животного мира. Я слышу отвращение в ее голосе и не могу удержаться от улыбки.

— Звучит соблазнительно.

— Правда? — она вздыхает. — Другая работа в виноградниках на севере от тебя. Напа, Сонома и так далее. Тоже в рекламных целях.

— Странно, что у виноградарей нет собственных фотографов.

— Это по заказу муниципального совета, для брошюры, чтобы привлечь побольше туристов в межсезонье. И, опять же, плата не впечатляет.

Я уверена, что она уже подсчитывает свои комиссионные за следующие несколько месяцев и эти цифры ей не нравятся.

— Третья работа в местной больнице. Стэнфорд. Они ищут фотографа для терапевтического проекта. Работа с пациентами — ну, с больными, — ее голос становится непривычно резким. — Когда я пустила своих ищеек по следу, они сообщили мне об этом предложении, но я сказала им, что ты вряд ли заинтересуешься. Последнее дело — видеть несчастья других людей, когда у тебя своих хватает.

Ранний вечер. Я слышу, как стрекочут сверчки. Студенческий городок Стэнфорда еще полон молодых людей, которые занимаются в вечерние часы. Я сижу около библиотеки, погрузив ноги в фонтан. Студенты сидят на низких бетонных ступенях, из их наушников доносится невнятная музыка. Как можно слушать музыку и зубрить уроки в это же время?

Я завидую их надеждам и мечтам. Уверенности, что им все по плечу, что они сами создают свое будущее. Они верят, что непобедимы. Я не помню, чтобы когда-нибудь чувствовала себя так же. Даже когда у меня были мечты и надежды. Я знала, что от прошлого мне не отделаться. Оно стало моим спутником на всю жизнь.

Наконец при свете луны я отправляюсь домой. В доме тихо, и я понимаю, что мама давно легла спать. А я чувствую, что не засну, поэтому выпиваю стакан теплого молока и перебираю, сидя в своей комнате, телевизионные каналы, но ничто не вызывает у меня интереса. Я ложусь, ворочаюсь в постели. В привычном окружении мне теперь неудобно. Мои мысли возвращаются к спору с мамой и к визитам в больницу к отцу.

Отбросив одеяло, я потягиваюсь, пытаясь отделаться от чувства дискомфорта, происходящего от вынужденного простоя в работе в последние дни. По привычке я прислушиваюсь, не раздадутся ли шаги, не слышно ли стона или крика. Но мама спит в полной тишине за дверями своей комнаты. Я думаю о Трише и ее просьбе, о том, что я необходима ей, что я должна помочь ей попрощаться с отцом. Я, бывало, удивлялась, как это она уживается с нашими родителями. Представляла себе, что она угождает им, пока нас с Марин нет. Должно быть, она выполняла свою работу превосходно, как только она одна умеет.