Однажды я уже брал у них махорку. Тоже в обмен на молоко. Отец переводчицы, молчаливый старичок, имел целых полмешка.
Когда я вернулся домой и показал махорку, власовцы так обрадовались, что забыли о конях. Отец отделался легким испугом.
Вино развеселило офицера, он ударился в воспоминания. Рассказывал о том, как окончил военное училище, в звании лейтенанта попал на фронт. Дальше он в подробности не вдавался, но чувствовалось: одна мысль о немцах вызывает у него бешенство. Он дико хохотал и болтал без умолку о делах на фронте... Пил вино, смеялся:
- Русских ждете?
- Ничуть мы их не ждем... К тому же они далеко, наверно! - говорила мама с чисто крестьянской дипломатией: хотела выгородить отца.
- Хе-хе, очень далеко... Километрах в трех, за лесом.
Он не скрывал, сколько кавалеристов потерял эскадрон, сколько коней пало в бою на опушке леса.
Во всем виноваты немцы! Отступают - и не предупреждают союзников. Вообще немец нынче пошел не тот. Из стойкого и храброго солдата превратился в трусливую бабу!
2
Уже обозначились тропинки, подсохли поля. Проклюнулись бобы, расцвел кизил.
И вдруг - снегопад! Крупные и пушистые, словно вата, хлопья.
- Я, беш-майор, еще когда поглядел на свиную селезенку, предсказал, что зима будет долгая. А вы-то думали, что ее волки съели! Нет, зимушку им не съесть. Не забывайте приметы: ежели селезенка продолговатая и жирная у края, быть долгой зиме... Опять же по ласке можно судить. Если зверек этот в белоснежной шубке, зима будет добрая. Ну, а я не сегодня-завтра отправлюсь к Андрею... Сложу руки на груди. Вам-то, беш-майоры, жить да жить!..
Мать что-то считала на пальцах и бормотала себе под нос, потом сказала:
- Сегодня у нас восемнадцатое марта. До пасхи осталось...
- Ш-ш, слышите? Ветер поднялся, как бы пасха у нас не оказалась со снегом. На моем веку случалось...
Злобно и тоскливо завывал на дворе ветер. К вечеру все село потонуло в белой метели. За два шага не разглядеть человека. Земля смешалась с небом. Но крестьяне были довольны: может, в такое ненастье немцам не захочется ходить по селу.
Ночью, с полей, казалось, доносился крик, плач, сдавленные рыдания...
Мело почти до конца недели.
Утром из-за заносов невозможно было открыть дверь. Мы с отцом выбирались через чердачное оконце. Первым делом высвобождали из снежного плена дедушку. Без нашей помощи он бы не выбрался: окна у него зарешечены, чердак заложен, а лезть в дымоход - не тот возраст.
Старик нетерпеливо ждал нашего прихода у окна. Деревянную лопату держал наготове. На ночь он ее всегда вносил в дом - посушить.
Потом мы втроем прокладывали дорожки среди сугробов. Первым делом к конюшне - напоить лошадей. Потом тропинка к курятнику - накормить птицу. Наконец, к овечьему загону. Овцы всегда оставались напоследок. Холод им нипочем. Лягут в своих шубах на снег, и никакой мороз их не проймет. И уже потом расчищали вход в погреб. Тут дед веселел и начинал лихо покручивать усы.
Но все, что имеет начало, имеет и конец: и метель улеглась.
Теперь мир показался мне еще прекрасней. Войны словно не было. И люди, и дома, и солнце - все выглядело обновленным, сказочным, затерянным среди снегов.
Шел я тогда к колодцу. Тропинка пролегла словно по дну ущелья двухметровой глубины. По бокам отвесные белые стены, выше моей головы.
Или выходил покормить коней... Солнце заглядывало мне в глаза из-за белых курганов.
В наших местах редко выпадает такой обильный снег. Поэтому дети очень любят бегать по сугробам, воображая, что они воины в белой крепости, где множество всяких таинственных ходов и переходов. Братишка мой, Никэ, не отставал от других ребят. Когда наступало время обеда, я искал его до одури в снежной пучине.
Однажды Никэ вернулся домой с парой немецких брюк. Не шуточное дело!
Отец круто взялся за него: откуда штаны?
- Из машины, в снегу застряла...
- Пошли, покажешь! - отец схватил его и потащил где волоком, где приподымая. Я увязался следом. Но лучше бы я остался дома.
То, что я увидел, болью отозвалось в сердце. Немцы поливали бензином машины и поджигали. Вместе с нагруженным добром: новой форменной одеждой, трикотажным бельем, хромовыми сапогами, рулонами мануфактуры.
Слава богу, я уже был не маленький. А что я видел? В начале войны мне еще семнадцати не стукнуло, сапоги носить время не подоспело. А когда подоспело, была война. И не носил я другой одежды, кроме домотканой, сработанной матерью, покрашенной бузиной и ореховыми выжимками. За три года войны я видел сапоги только у майора, который муштровал призывников. Больше знал крестьянскую обувку - постолы. Будь они благословенны - опора, спасенье мужика!
А теперь горели хромовые сапоги. Мягкие, шелковистые, из настоящей кожи. Носки, прочные что твое железо. А у меня вода хлюпала в постолах.
Ночью мне приснились хромовые сапоги. Они мне были тесны, жали. И дедушка ругал немцев, зачем они сшили такие тесные сапоги. У меня пощипывало глаза: немцы смазали сапоги чем-то едким. Вдруг я стал задыхаться... чувствовал, что погибаю... И открыл глаза.
В доме было светло. Митря двумя пальцами держал меня за нос. И заливался дурацким смехом.
Кроме него в комнате было четверо солдат. Называли отца папашей, мать - мамашей.
Я на них уставился спросонья, ничего не понимая. Солдаты стояли в полном снаряжении: у каждого за ремень заткнуты две противотанковые гранаты. Так дед затыкал ложку, когда отправлялся на прополку. Или топор, когда мы ходили в казенный лес воровать сухой терновник.
- Никак не разберусь, Катинка, наши или нет?.. Но деваться некуда. Они требуют, чтобы я показал им, где немецкий штаб...
- Не пущу! - вскочила мать. И мигом побежала за дедом. Привела.
- Катинка права, беш-майор... Я пойду! И никаких разговоров. Когда вам останется жить с мое, делайте что хотите, ваше дело, я вмешиваться не стану. Не знаете, что ли, - старость хуже смерти.
Зря старик ерепенился. Солдатам тоже сподручней было с ним. И они отправились, отпустив деда шагов на пятьдесят вперед.
В штабе немцев и в помине не было. Вырлан уже убирал сени. Дед поздоровался с ним, усмехнулся:
