Начали в селе устраивать колхоз. Прибыло два трактора, вспахивают зябь.
Знаешь, как мы прозвали тех, кто не поступил еще в колхоз? Прохвостиками.
Дня три назад взбеленился жеребец Гори Фырнаке. Пробовали его поймать, но никто не мог подступиться. Так и ходит со двора во двор, ищет хозяина. Нюхает одежду на плетнях и ржет.
Помнишь, бадя Фырнаке не расставался с этим жеребцом? У кооператива кормил его кусками сахара с ладони... Вот теперь он никому и не дается в руки.
Село даже не знало о высылке Гори Фырнаке. Конь всех оповестил.
Никому его не жалко. Жалко коня. И еще жалеют деда Ваню... Стар он стал, жизнь прожил горькую. Теперь вот умирать собрался, а кто ему свечку в руки даст?
Помнишь Мариуцу Лесничиху? Натерпелся с нею Митря. Вытребовали его в сельсовет, отец намылил ему шею и рассудил, что он должен жениться. Зачем обидел девушку? Ты же Митрю знаешь - повеса! А Мариуца хлопает себя ладонями по большому животу...
А в прошлое воскресенье пригласил Митря Мариуцу плясать хору. И вдруг все село захохотало: оказывается, Мариуца привязала к животу подушку из гусиного пуха, чтобы казаться беременной!
Бесовка, не стыдно было ей с подушкой под юбкой к нам приходить и ссориться с моей матерью у нас во дворе! Вот такую, как Мариуца, тебе бы".
Здесь две строки были вымараны карандашом, и я не мог их разобрать, как ни старался. Разве они значили больше, чем все письмо? Но так уж устроен человек: в упрямстве своем полагает, что чуть ли не схватил бога за бороду. А что схватил всего-то лишь черта за ягодицу, ему и невдомек.
Когда дочитал Викино письмо, тоска по дому охватила меня еще сильнее. Из-за этого не мог ей ответить. А тут еще и голод, и жажда, и нерешенные задачки.
К тому же солнце палило беспощадно. Жаркие его лучи слепяще играли на маковках собора, пытались совсем иссушить чахнущую парковую зелень. По городку бродили головокружительные запахи осени. Из открытых погребов несло спелыми дынями, арбузами. Дворы, где без устали дымили летние печурки и жужжали примусы, окутывали пряные облака, поднимающиеся над жареными баклажанами и сладкими перцами - гогошарами.
Нигде от этого не укроешься! Нехотя вышел я из парка. Тенистые тропки, отороченные хмелем и сиренью, вели меня от тишины к многолюдью. Надо было заглянуть в какую-нибудь лавчонку, взять сахару к чаю, а если еще что останется от трех рублей, привезенных мне из дому бадей Василе, тогда и халвы купить.
По дороге встретился мне коротышка, сын донбасского шахтера.
- Куда путь держишь, Гномик?
- На почту.
- Ужас! Опять посылка с сахаром из Донбасса?
- Угадал.
Он шел, довольный, впереди меня, то и дело подтягивая штаны: столько сладкого чаю выпил бедняга, что живот его стал похож на арбуз - ремешок на нем не держался.
- Хочешь помочь дотащить?..
- Вообще-то не прочь...
- А я тебе за это - головку сахара...
- Нужен мне твой сахар!
- Сахар как сахар...
- Свекольником от него несет!
- В Донбассе его делают из сахарной свеклы... Совсем не такой, какой вы покупаете, из лошадиных костей... - Он усмехнулся своей шутке все-таки поддел меня! - и вдруг исчез, как и правда гном в сказке.
Я вернулся в интернат. Сделка с пузатым дружком не состоялась. Саратенские ребята вышли мне навстречу. Были довольны, привязали веревку поперек окон и приладили к ней школьный звонок.
- Пусть теперь корова попробует сунуться!
- Молодцы, апостолы! - похвалил их я.
Тетушка Мария как раз сняла деревянную заслонку с кухонного окошка, и вкусный запах еды вызвал оживление. Мы уселись со своими мисками и ждали очереди. Все забыли про мое письмо, но помнили, что мне привезли продукты. И тормошили:
- Эй, Фрунзэ, поди развяжи десаги!
- Нет вкусней жратвы, чем сало с овечьей брынзой и чесноком.
- И с плетеным калачом! - ухмыльнулся поповский сын.
Что было делать? Я хорошо знал, что от гостинцев мало что останется. Но так принято в интернате. Я и сам тоже не был праведником. Лакомился у других, когда перепадало.
Я принес мамины связки, и мы все поделили поровну. Даря подаренное, обретаешь рай. Но сколько надо пройти мостов, покуда попадешь туда!
МОСТ ШЕСТОЙ
Когда-то я сторожил арбузы на бахче, и это занятие научило меня счету. Можно сказать, под стол еще пешком гулять ходил, а уже полюбил арифметику. День-деньской, заложив руки за спину, бродил я среди арбузов, как барин, и считал их, пока не сбивался. Если кто и прерывал меня, то это, конечно, Лейба. Он был моим постоянным клиентом. Виноград с кустов он обычно срезал собственной рукой, арбузы - тоже. Я же должен был подобрать ему спелые арбузы и сказать, сколько стоит товар. Определял я зрелость щелчком. Если звук гулкий, как щелчок по голенищу, значит, арбуз поспел, и я его показывал корчмарю. Ни разу не ошибался: гулкий арбуз непременно красен и сладок. Правда, у него бывает высохшая сердцевина...
Словом, я был отличный сторож и непревзойденный мастер счета. Такой, что мама даже собиралась не отдавать меня в школу. Но однажды она похвастала перед корчмарем, какой у нее чудесный сынок. Лейба устроил экзамен - задавал вопросы на сложение и вычитание, умножение и деление. Согнал с меня семь потов. В довершение вдруг спросил:
- А скажи, Тодерикэ, дяде, что тяжелей - пуд перьев или пуд железа?
Я, слава богу, родился в Кукоаре и долго размышлять не стал.
- Пуд железа тяжелей, потому что он железный.
Лейба, лавочник и корчмарь, скорбно покачал головой. Отец сказал:
- Промолчал бы, сошел за умного...
Взрослые судили-рядили и решили:
- Осенью отдадим в школу... Хоть бахчу и некому сторожить.
Много лет прошло с той осени. Лейба закрыл свою лавочку, переселился к младшей дочери в Бельцы, я живу на городских хлебах. Забыл о сапе! Еле хватает сил, чтобы унести на плечах десагу, набитую книгами. Не зря говорят: тяжелей, чем наука, едва ли что сыщется на свете. А началось все с бахчи...
Весна - на каждом клочке земли, в каждом живом существе. Ее тепло разморило меня так, что ноги заплетаются. Только глаза не могут наглядеться. Сколько свежести и отрады в долине возле леса! Ягнят отделили от стада - резвятся, прыгают. Овцы, остриженные, уродливые, бегают от одного кустика травы к другому. Жуют и тут же сзывают своих малышей.
