И она застучала деревянными башмаками, спускаясь по лестнице.

II

На другой день за столом г-жи Морис было решено устроить поездку в местечко Ф., где было когда-то знаменитое аббатство бенедиктинцев. В карете оставалось одно свободное место, и кто-то сказал:

- Госпожа Марсова выражала желание ехать в Ф. Надо сообщить ей о нашей поездке.

Я не знал, кто эта г-жа Марсова, но когда, после завтрака, мы усаживались в карету, я увидел мою зеленоглазую незнакомку: это была она.

Мы ехали мимо ферм, где полногрудые женщины, стоя на пороге своих красных домиков, громко разговаривали о погоде; мимо жирных и черных полей, где работали загорелые парни в синих куртках; мимо тучных лугов, на которых паслись сонные коровы, с большими бубенцами, и пугливые тонконогие козы.

Наши спутники неумолчно беседовали. Только я да зеленоглазая дама не принимала участия в общем разговоре.

Какое странное выражение лица было у этой дамы! Можно было подумать, что она не верит в то, что вокруг нее, в этот видимый мир. И как странно она улыбалась... Так улыбаются, должно быть, падшие ангелы, вспоминая свой светлый рай.

В местечке Ф. мы осматривали фабрику, где приготовляют ликер; часа два бродили мы по лабиринту зал и коридоров, среди огромных бочек, в которых годами отстаиваются пахучие и пряные травы; в отделении, где ликер разливают по бутылкам, меня поразили молоденькие девушки, с липкими и, должно быть, сладкими руками; эти девушки дрожащими пальцами брались за краны; очевидно, обе были пьяны от воздуха, полного дурманным запахом.

- Как блестят глаза у этих девушек,- сказал я, обращаясь к рыжеволосой даме, с которой мне уже давно хотелось начать беседу.

- Да... Да... Я обратила внимание... У меня тоже кружится голова,улыбнулась она лукаво и томно.

Мы разговорились. Через полчаса, когда мы шли через площадь в городской собор, принад-лежавший ранее аббатству, она уже рассказывала мне о себе, о своей жизни... Но как-то неясно и загадочно.

- Вот уж полтора года, как я ничего не делаю. И мне не стыдно, представьте. Мне все равно теперь. Я целый день валялась на диване там, в Петербурге. Я даже книг не читаю.

- А прежде?

- О, прежде! Прежде меня все считали способной и деятельной. Я умела работать легко и весело.

- Почему же вы так изменились?

- Так... Не знаю... Я мертвая теперь... Я мертвая...

- Простите... Я не знаю вашего имени.

- Меня зовут Кетевани Георгиевна.

- Какое редкое имя...

- Великомученица Кетевани была кахетинской царицей. Моя мать из Грузии, а отец русский.

- Вы непохожи на грузинку. У вас волосы золотые.

- У меня волосы черные. Я их выкрасила. Вот уже три года, как я рыжая. Правда, такие волосы идут к моим глазам?

- Да... Да, - пробормотал я, чувствуя, что мне почему-то неприятно узнать, что эту женщину видели прежде иною.

- Как странно, - сказал я, - вы были веселой, у вас были черные волосы... Теперь у вас золотые волосы и вы печальны... Я уже ревную вас к тем, кто видел ваши глаза и слышал ваш голос три года тому назад.

Кетевани Георгиевна засмеялась.

Наконец, мы пришли в собор. Это был огромный готический храм, со старинными витро, с голубым сумраком под дивными сводами. Мы бродили среди колонн, наслаждаясь прохладою и тишиною.

Пришел священник в исповедальню, еще молодой, с грустными усталыми глазами. За ним поспешила молоденькая дама в трауре, которую мы ранее не заметили.

Как она волновалась, сжимая маленькими руками черный переплет молитвенника!

До меня долетел ее шепот:

- Esprit-saint, lumiere des coeurs... Otez le voile qui est devant mes yeux...*

- Ax, если бы я умела молиться, - вздохнула Кетевани Георгиевна не то с лукавством, не то с печалью.

Потом мы пошли в кафе. Дробовский сидел рядом с Кетевани Георгиевной и что-то рассказывал ей со свойственным ему пафосом. Он все вскакивал со стула и прижимал руки к груди.

Я не слышал, о чем они говорят, и мне было скучно.

Наконец, мы вернулись на площадь, где нас ожидал возница. Не успели мы проехать и одного километра, как стал накрапывать дождь. Большие рыжие тучи догоняли нас. По дороге, крутясь, мчались столбики пыли. И какие-то птицы, казавшиеся теперь синими, летали низко над землей с громкими воплями.

Мы спустили шторы в нашей карете. Дробовскому, который ехал на козлах, предложили войти внутрь. Стало тесно. Все сидели, прижавшись друг к другу. Я чувствовал колени Кетевани Георгиевны. И то, что сейчас гремит гром, темно и воздух насыщен электричеством, нравилось мне.

- Ах, я хотел бы так ехать дни и ночи, дни и ночи, - сказал я и невольно смутился: так странно прозвучали эти юношеские слова в моих устах: ведь на голове моей седые пряди и я уже устал жить.

* Дух святой, свет наших сердец... Сними пелену с моих глаз... (фр.).

III

В ту ночь случилась гроза, и буря завела свою дикую песню. Обе старухи, совсем пьяные, ходили, шатаясь, по лестнице взад и вперед. Они то и дело стучали ко мне в дверь. Я сидел за столом, не раздеваясь, но мне не было охоты разговаривать со старухами, и я им кричал, не отпирая двери:

- Что вам угодно, сударыни?

Они пришли спросить, не страшно ли мне. Они хотят меня успокоить: на доме громоотвод и молния не зажжет кровли.

- Благодарю вас, сударыня. Я не боюсь грозы.

- Но, может быть, сударь боится мрака и ветра? Мы можем на всякий случай дать ему еще одну лампу.

- При чем тут "мрак и ветер"? Мне не надо другой лампы, сударыни. Довольно с меня и одной.

- Как угодно, сударь. Хорошо, что вы дома, сударь. Мы очень боялись бы за вас, если бы вас не было дома.

Старухи так надоели мне, что я, наконец, надел шляпу и, преследуемый их причитаньем и вздохами, спустился вниз и пошел на берег.

Как бушевал океан!

Луна была на ущербе. Гроза прошла, по-видимому, но из глубокого мрака надвигались на нас полчища седых волн. Вздымались валы, подобные диким яростным животным.

Зияли огромные пасти; подымались горбатые спины; развевались длинные гривы... Буря пела свою неистовую песню.

Далеко, за фалезами, горел маяк. На нашем берегу несколько темных фигур с фонарями бродило среди камней.

Рыбачки сидели уныло, прижавшись спиною к баркасам, которые стояли теперь в безопасности на берегу, с подвязанными и убранными парусами. Только два баркаса не успели войти в гавань, и ветер держал их в открытом море, не позволяя приблизиться к нашей бухте. Их едва можно было различить во мраке.