– Ужасно выглядишь, – вместо приветствия, сказала она своей дочери, – гораздо хуже, чем кое-кто. Тебе нужно в больницу.

Ромуальду поразило то, как близко, сама того не ведая, мать подошла к цели её визита. Непутёвая дочь заглянула в родительский дом в надежде одолжить много денег.

– Я записалась на скрининг. В пятницу, – ответила Ромуальда в своей манере – развёрнуто, но с элементами недосказанности.

София смотрела на дочь с присущей ей строгостью, но с некоторых пор Ромуальда жила без страха и материнский взгляд не затрагивал ни одну из струн её души, которые очевидно заглохли навсегда. С трудом проглотив невидимый, но твёрдый как камень комок в горле, она продолжала говорить:

–Я хотела тебе сказать, но не по телефону, а сейчас как-то трудно всё это вывалить одним разом…

Предвосхищая продолжение, мать остановила монолог, мучивший их обоих:

– Мне всё хорошо известно.

– Элла?

– Элла.

– Ну что же, теперь мне гораздо легче. Прямо отлегло. Ох-х-хорошо!

– Да что ж тут хорошего, дура?!

– Даже не знаю…

Случайно нащупав почти удачный шанс, когда почти уместно просить о финансовой помощи, Ромуальда стала невольно тормозить саму себя. Это был не страх, а давняя обида за то, что в матери ей определили совсем не того человека. Не желая проваливаться в бездну неловкой паузы, София радикально сместила фокус своего внимания в сторону старинного шкафа, где хранились семейные реликвии Нейманнов, при этом она продолжала говорить, явно ностальгируя о времени, которое никогда не ценила и о людях, которых никогда не прощала:

– Вы всегда вместе. В радости и в горе. Хоть что-то путное я в вас вложила. Помню, как в первый день с тобой возникли серьёзные трудности. Тебя забрали от нас на две недели. Ох, как же плакал Альгрид. Мне казалось, он шевелил ручками и ножками, не переставая – так он искал тебя, хотел прикоснуться. В нём было столько любви. Бог отдал ему всё, чего недодал всем нам. Он был хорошим, светлым и правильным мальчиком.

– Ты звонила ему?

– Нет.

– Позвони.

София сердито отмахнулась.

– Почему ты так жестока? Я не понимаю, как мать способна в одночасье потерять любовь к своим детям. Материнская любовь либо есть и навсегда, либо её нет изначально.

Очередной трудный разговор с матерью ознаменовался для Ромуальды дополнительным усложнением. Последние три недели она мучилась от сильной боли глубоко в горле у корня языка. Болезнь, о которой она могла только догадываться, прогрессировала очень быстро, с каждым днём увеличивая интенсивность болезненных симптомов и сокращая время действия принимаемых ею лекарств. Ощущения при глотании и шевелении языком она мысленно прозвала краткосрочными пытками. Каждое произнесённое слово давалось ей через усилие и терпение. Мать, как и остальные люди, вызывали у неё чувство зависти, ведь говоря всё, что им вздумается, они ничего не ощущали. Не желая терпеть боль, которая только усиливалась холодным приёмом Софии, Ромуальда выпила болеутоляющую таблетку, сознательно превышая суточную дозу. Спешно выдвинув несколько теорий о происходящем с дочерью, София растревожилась ещё сильнее. Тревожная мать всегда первым и последним делом выражала свои обиды, которые из года в год оставались неизменными, и, разумеется, неразрешёнными.

– Я выносила под сердцем две дочери и одного сына, но вы двое мне отчаянно доказываете, что у меня три дочери, предлагая мне игнорировать факт того, что вместо сына, я дала этому миру и своему роду непонятно кого. Хвала Элле, она осознаёт, что над нами висит Дамоклов меч! Я родила нелюдя и Бог всё видит! Он наказал Альгрида, и, наверное, это справедливо, но вместе с ним Бог наказал меня – человека, который не предал честь и не попрал святые истины! Я виновата только лишь в том, что под моим сердцем нашлось место для человека, который отказался от своей божественной природы. В какой-то степени, я даже рада, что отец не застал эти чудовищные времена. Он был бы убит вами! Мои родительские чувства превратились в огромную душевную рану, которую ничто не способно исцелить. И я не знаю, что мне с этим делать. Моя живучесть – это мой тяжкий крест. Мои дети – моя Голгофа. Но Бог терпел, и нам велел.

Глядя на мать, Ромуальда подумала: «Как жаль, что папа слышит всё это, но ничего не может сказать». Она верила, что отец не был бы таким жестоко непримиримым по отношению к ней и брату.

– Альгрид – твой сын. Он ничего не изменил в себе и не собирался этого делать. Просто он оказался смелее и честнее всех нас. Сейчас ему нужна твоя любовь. Он отдал все свои силы на борьбу. Мы почти победили, мам!

– Бог не даст ему жизни! – закричала София, озвучивая свой личный вердикт сыну.

– Следуя твоей логике, отец тоже был ужасным человеком.

Сказав это, Ромуальда больше не могла рассчитывать на поддержку Софии, которая и без того была маловероятной. Соблазн хотя бы на словах пойти против матери оказался сильнее недоразвитого рационализма. Ей вспомнился их эмоциональный разговор с братом, когда они покидали родительский дом и в последний раз говорили о семье, общем прошлом и ожидаемом будущем. «Не знаю, как для тебя, а для меня наступает эпоха бесстрашного самовыражения», – говорил Альгрид, испытывая чистый восторг от предвкушения тотальной свободы, – «Я счастлив и не упущу ни малейшего шанса отжать у новой жизни всё лучшее, что есть для меня и не только для меня». Тогда Ромуальда тоже определила свой путь, которому верно следовала, сколько могла. Оглядываясь назад, она поняла, что изначально вышла не на ту дорожку и продолжала свою жизнь в эпохе унижения.

– Убирайся вон, мерзавка, – вопила мать, – и не приходи сюда, пока я тебя не позову!

Вытолкав дочь на улицу, София добилась сатисфакции, но ей не стало легче. Застыв у входа, сквозь дверь, Ромуальда слушала отдаляющийся, когда-то самый родной, голос:

–Ох, не зря я так наказана! С такими детками Божьей милости не дождёшься.

Горечь материнской любви донеслась и до старшей дочери, которая всю свою жизнь качественно доказывала родным чистоту своих намерений, чести и достоинства. Как обычно, Элла пришла навестить обожаемую ею мать. Как обычно, Элла не искала встреч с «младшенькими». В этот вечер всё оказалось необычным.

– Зачем приходила? – грубо по форме, но как никогда мягко по содержанию спросила Элла.

– Нам нужны деньги.

– И, наверняка, очень много денег?

– Слишком много.

Молча и так же забавно, как их покойная бабушка, Элла принялась резво копошиться у себя в сумочке. Визуально и ментально старшая сестра походила скорее на тётю Альгрида и Ромуальды. Много лет назад между ними внезапно и необратимо образовалась громадная пропасть. Диаметрально противоположные стороны этой пропасти занимали их непримиримо разные: культура, мироощущение, жизненные ценности и социальное положение. Не сходились они и в отношении к деньгам. Привычка Эллы раскладывать купюры определённого достоинства в разных местах её сумочки, для Ромуальды казалась дикостью. Опустошив все карманы и тайнички, Элла внимательно пересчитала свои предстоящие потери, после чего, отводя взгляд в сторону, передала младшей сестре всё, что у неё имелось.

– Не знаю, как для вас, а в моём случае это слишком много денег.

Не дожидаясь слов благодарности и вообще каких-либо слов, Элла побежала в дом к горюющей матери. Оставшийся вечер, они горевали уже вдвоём.

Таинственным образом, в памяти Ромуальды всплыл непримечательный эпизод прошлых лет, когда их с Эллой общение играло иными красками – неумолимо блекнущими, но ещё живыми. Во время очередной ссоры по поводу, не заслуживающему даже малой толики внимания уважающего себя человека, Элла произнесла фразу, значение которой сознание Ромуальды отвергло на этапе подхода: «Тебе поможет только Бог. Просто научись просить о помощи». Богобаязненный и удушливо раболепный образ матери являлся своего рода пугалом, отгоняющим от Ромуальды как саму веру, так и любые мысли о вере. Она не верила ни во что и ни за что не могла зацепиться в своей жизни, лишив свой мятежный дух хотя бы какого-нибудь спасательного круга, который мог бы помочь ей удержаться на плаву в эпицентре бесконечного экзистенциального шторма. Будучи не в силах задаваться поиском истинного Бога, она стала обращаться к тому, кто готов её услышать.