Глава пятая
От рядового М. -- рядовому запаса Мы.
Письмо второе Мотто:
О, дайте мне хоть разок посентиментальничать! Я так устал быть циником. В.Набоков "Лолита"
...Вопросы, вопросы -- их с каждым днем все больше -- и на все, или почти на все, у меня, сокол ты мой ясный, ответов нету! Что это -- ядерная война?.. космический катаклизм?.. международная провокация?.. где стартовики?.. куда подевалась соседняя часть прикрытия?.. где наш начальник связи подполковник Штефан?.. где все остальное человечество?.. Вопросы, вопросы, вопросы! Вот и твой среди них -- самый, пожалуй, больной, самый, не побоюсь этого слова, русский : почему не говорит Москва?.. Только сейчас, когда мрак и туман отрезали нас от мира не хуже гулаговского забора с вышками, только сейчас, Тюхин, я оценил чего стоят такие, казалось бы, простые, с детства до дрожи памятные, голосом Левитана, слова: "Внимание! Говорит Москва! Передаем важное правительственное сообщение..." Или такие вот, еще проще, человечнее, но все равно, друг мой, с каким-то скрытым, только нам, советским людям, доступным подтекстом: "Говорит Москва! Передаем сигналы точного времени..." Да, да -- ты опять не ошибся, со свойственной всем истинным лемурианцам прозорливостью угадал -- у меня, действительно, перемены, и какие! Чудесное возвращение в ряды наших доблестных Вооруженных Сил благотворно повлияло на меня как на личность. В считанные дни вернулась былая уверенность в себе, возрос дух, окрепла дисциплина, коренным образом улучшилось политико-моральное состояние! Снова, как в юности, в тумбочке у меня Карл Маркс, а в сердце беззаветная сыновняя преданность своему народу, строю, Коммунистической -- и оставь эти свои кривые ухмылочки! -- партии и ее авангарду -- ленинскому ЦК и ЦКК. А пропо: в жизни не забуду, как ты, мерзавец, осклабился, когда твой товарищ и коллега, поэт-пародист и парторг К. Комиссаров, Царствие ему Небесное! -- негодуя, воскликнул: "Но ведь ты же наш человек , Тюхин!.." Тьфу!.. Дай дух перевести... Ну, так на чем мы?.. Ах, да -- но это еще не все, не все, друг мой! Однажды ночью на "коломбине", пялясь в инфернальную тьму за окном, я вдруг с какой-то вспышечной, ослепительной ясностью осознал, что все случившееся со мной в пост-армейской жизни -- это вовсе не случайность, не прихоть Рока, не игра чьей-то не шибко здоровой, а подчас прямо-таки извращенной фантазии, я понял, Тюхин, что это головоломное мое возвращение в молодость, в милые сердцу наши с тобой шестидесятые -- это знак , это мягкий, но решительный шлепок руки Провидения по моему дурацкому затылку, Тюхин! И если ответ на этот вопрос -так что же, о что же, что же все это? -- мне неведом, то на вопрос зачем? -- на этот вопрос, Тюхин, я могу ответить четко, как на политзанятиях: строго засекреченным способом я переброшен (вариант: передислоцирован) в воинскую часть п/п 13-13 для выполнения спецзадания, суть которого, Тюхин, заключается в том, чтобы со свойственным мне талантом, ярко, вдохновенно, предельно правдиво описать (не путать ударения!) на бумаге самый главный, самый впечатляющий, самый счастливый , кривоухмылец ты злокачественный, этап своей не очень в общем-то замечательной жизни! Речь идет о двух с гаком годах нашей с тобой действительной службы, Тюхин. И чтоб -- от первого дня -- до последнего, в деталях, в до слезы в носу трогательных подробностях -- о спасибо, спасибо тебе за идею, вечное тебе спасибо Кондрат Всуев, комиссар и человек! -- чтоб, как в жизни, как в песне, как в жизни-песне -- от дверей Сестрорецкого райвоенкомата (помнишь, ты, гад, изловчившись, харкнул на них!) и дальше, дальше! Как привезли нас на Финляндский, как засунули нас в автобусы и три часа катали по Питеру, запутывая следы, дезориентируя провожающих, как потом снова привезли на Финляндский и снова засунули в поезд, но теперь уже в другой -- на Приозерск и дальше, дальше, но этого ты, пьяница проклятый, уже не помнишь, разумеется. Как торчали потом два месяца в карантине, в лесу в тринадцати -- обрати внимание, Витька! -- километрах от населенного пункта с нечеловеческим наименованием Куохоокоонмякки, где под ноябрьские и приняли присягу -- помнишь: "Я, гражданин Союза Советских..." ...Господи, аж комок в горле... Как ехали потом -- через Питер, через Псков, через Вильнюс, а как доехали, бля, до Бреста, тут и поняли: значит, точно -- за кордон, хорошо хоть не в Монголию! Эх, гудбай, родина-Россия, ариведерчи, белые березы!.. Помнишь, жидомасон, серенький, мышиный какой-то рассветец за Познанью? Сральники в вагонах были закрыты, на станциях нас, шпану, категорически не выпускали и вот эшелон тормознул у тридевятого столба и по вагонам разнеслось: "Все, кому невтерпежь, а-аправиться!" О, какой это был порыв, ты помнишь, Тюхин? Но и тут начальник эшелона товарищ полковник Беднев не растерялся. "Эшело-он, ра-ассредото-оочиться!" громовым голосом скомандовал он и через минуту две тысячи соколиков уселись орлами на частнособственнической пахоте. И было утро, и ошарашенный поляк на всхолмье, сорвавший зачем-то с головы картуз, не знал что и делать -- то ли на чем свет стоит крыть нас по-русски в Бога и в душу, то ли дзенковать по-польски свою Матку Боску ченстоховску! "Ничего-ничего, органика основа урожая!" -- шурша газеткой, заметил оказавшийся рядом со мной рядовой Т., а когда залезали в вагон, он оглянулся и, присвистнув, воскликнул: "О поле, поле, кто тебя?.." Вот после этого мы с ним и скорешились, Тюхин... И вот уже Германия, которую мы и видели-то разве что из окна боевой машины да с караульной вышки... Ты помнишь свой первый в жизни караул, Тюхин? "Стой, кто идет!.. Разводящий, ко мне! Остальные, на месте!" Помнишь рассвет за капустным полем, ежики в ежевике, первая пичужка -- Господи, да неужто наш русский воробей?! -- и такая тоска, такая тоска на душе, когда только представишь себе, сколько их впереди, таких же бессонных рассветов! И такие мысли, такие слова, Тюхин, -- даже Борьке нельзя их доверить, одной лишь бумаге -- она, как известно, все стерпит... А старшина Сундуков! Помнишь, как ты с разбегу столкнулся с ним в коридоре? Как он рявкнул: "Хвамылия!" И ты, как завороженный, вперясь в его лобную бородавку, пролепетал: "Никак нет, не Хвамылия, я рядовой М.!" "Ну ту, шу ты "эм" -- это и невууруженным глазум выдно!" -- зловеще проскрежетал старшина и вдруг взял тебя за бляху и крутанул ее: "Р-раз!" И еще разок: "Два-с". И еще: "Тры-с!.." Тринадцать нарядов вне очереди накрутил он тебе, кособрюхому! И это было начало, только начало -- помнишь?! А как провожали демобилизованных! Как они неловко становились на одно колено и целовали красное знамя, и глаза у них после этого становились красные ... А как мы, идиоты, все гадали перед сном: подсыпают или не подсыпают? Ну, разумеется, подсыпают, только вот куда: в суп, в чай?.. И почему тогда совершенно почему-то не действует?.. А как ты на учениях принес шифровку в штабной фургон! Там у них была такая карта Европы, вся в кружочках и крестиках, черных, синих, красных, вся в цифрах, бля, помнишь, Витька? -- 5 -- клт (килотонн), 10 мгт (мегатонн)... А в кружочках с крестиками города, на фиг: Мюнхен, Дюссельдорф, Прага, Париж... Эх!.. Но зато, как наш батя, полковник Федоров, водил колонну по автобанам, как он матом, елки, по рации, на весь земной шар!.. Та-ти-ти-та!.. Короче, схватываешь: обо всем, что было, от первого дня до последнего, и как на исповеди -- ты хоть раз был на исповеди, нехристь? -- как на духу, дружок ты мой разъединственный, распоследний, тюха ты этакий -- сечешь?.. И чтоб все -- и радости, и огорчения, и ложки, и Матильдины мандавошки, кроссы, марш-броски, письма от мамы, занятия строевой, чистка картофеля -- помнишь, подлец, как ты накормил родную бригаду картофельным пюре? Ну как же -- терпеливо выколупывать глазки это не для нас, не для Тюхиных, вот ты и подбил меня, провокатор, прокрутить все три тонны в машине до полного их -- червоточин и глазков -- исчезновения, и картошечка, Тюхин, получилась хоть и с виноград величиной, зато такая, бля, диэтически чистая!.. "От лица командира батареи -- пять, бля, нарядов вне очереди!" "Есть, бля, пять, на фиг, нарядов!"... А как вы с Борькой назюзюкались, когда дневалили по офицерскому клубу! Как тебя Сундуков раздевал, как с тебя, трупа, сапоги стягивал: "Ну хту ж так пьют, хту ж так пьют?! Зукусывать нада, рудувуй Мы!"... Нет, и все же -- как наш батя водил колонны! Сто машин, как по ниточке, со строго выдержанным интервалом, со скоростью 90 км в час -- класс, елки зеленые! Йех, с ветерком! Ты в голове колонны, я, как всегда, в хвосте: "Дуэль, Дуэль -- я Сатисфакция. Как слышите меня?.." К слову сказать, товарищ Бдеев из санчасти еще не выписался, но, говорят, пошел уже на поправку... Как поняли меня? Прием. Короче, Тюхин, обстановка у нас тревожная, предгрозовая. Спим как в октябре 62-го, снимая только сапоги, с "калашниковым" в обнимку. Остатки боевой техники, в том числе один тягач с ракетой, то есть, извиняюсь, с "изделием", выкатили на плац. Разве что патроны пока что не раздают... А тут еще вчера на построении подходит ко мне лейтенант Скворешкин и, тяжело вздохнувши, говорит вполголоса: "А вы бы, рядовой М., шли бы лучше к себе на станцию." "Это, -спрашиваю, -- почему? Это как это?" -- спрашиваю. А он глаза отводит и говорит: "А вы бы, говорит, -- пошли бы, посмотрели на себя в зеркале..." Ну и пошел, и посмотрел. Видок, конечно, не очень чтобы очень -- харя старая, голова седющая, вся в шрамах, зубов нет, но ведь я и тогда, в юности, уж никак не красавцем загремел под фанфары: гастрит, дуоденит, плоскостопие, истощение на почве сексуальных излишеств, тахикардия, грыжа, лунатизм, прогрессирующее слабоумие по причине алкоголизма... А-а, и продолжать тошно! Короче, уж не шибко я и изменился за эти годы, а потому только плюнул в сердцах салаге-дневальному на сапог и потопал к себе на "коломбину", а пока шел, вот о чем думал, Тюхин. "Ничего случайного в жизни, конечно же, нет, -- шагая, думал я, -- и если я вернулся в Армию, значит, так надо, елки зеленые ! Кому? вот это уже другой, более сложный вопрос, но лично я думаю, -- сам с собою беседовал я, по-старчески шаркая ногами, -- лично я полагаю и даже, в некотором смысле, убежден в этом -- сие даже не знак , сие, Тюхин, ПРОВИДЕНЦИАЛЬНАЯ МИССИЯ!.. Ю андестенд ми?.. И -- о нет, не упаднические стишки, каковых по логике вещей следовало бы ожидать после моего падения с березы, но героический эпос, эпохальную поэму (лучше в прозе) о службе и дружбе заповедано сотворить мне, пребывающему в светлой своей молодости! Тем паче, что связи нет и делать на "коломбине" вроде как и нечего. О, это шанс, шанс! Может быть, единственный и неповторимый, солнышко ты мое ненаглядное -- а ну как после нее, после этой моей Главной Книги, непроворный инвалид по фамилии Фарт подвысит шлагбаум и я, Тюхин, войду наконец-то в большую литературу ! А то чушь какая-то получается, минхерц: мы ведь с тобой, как наши, извиняюсь, эти самые -- они, как известно, в половом акте участвуют тоже, но, увы, не вхожи ... Вот и бьемся, Тюхин, как придурки об дверь!.. Эх!" -- думал я, всплескивая руками. Что-то я заболтался тут с тобой, сколько у нас, на Ромкиных? Как, уже без тринадцати 13?! Пора, пора, Тюхин, закругляться: минут через десять в фанерную стенку фургона осторожно постучат и я, щелкнув задвижечкой, впущу их: рядового Гибеля и еще троих гусей -- Петренко, Сидоренко и Гусмана -- новых моих учеников, друг мой! В свободное от литературных занятий время, как правило, перед обедом, я щедро делюсь с ними своим жизненным опытом, и скажу тебе честно, Витек, более внимательных, более благодарных, елки зеленые, слушателей у меня вроде и не было! Потрясенный монологом, который я произнес во время мытья коридора, рядовой Гибель привел своих, разумеется, проверенных, товарищей и вот они, в свободные, само собой, от службы часы, разинув рты, слушают мои вдохновенные рассказы "о времени и о себе": о благословенных годах так называемого "застоя", о Меченном, о Пердегласе, о талонах, гуманитарной помощи и "секонд-хэндах"; о коварных гэкачепистах, строптивых хохлах, организованной преступности и мелких рекетирах, о биржах, брокерах, маклерах, дилерах, фермерах, крекерах, памперсах, сникерсах и, конечно же, о "баунти", которого я, бля, так и не успел отведать; о монетаризме, парламентаризме, плюрализме и харизме; об Алле Пугачевой и ее дочке Кристине -- не путать с Христиной Адамовной! -- жене Преснякова-младшего, о некоем веселом композиторе, который назвал одного великого деятеля "грибом", а другого не менее выдающегося тележурналиста, и вовсе чуть ли не матом, и это не где-нибудь, а все в том же, некогда почитаемом тобой, Тюхин, "Огоньке"; попутно пришлось просвятить их на тему контрацепции и СПИДа и тут, господин Хихикалкин, я даже процитировал для убедительности вашу похабиозную, псевдонародную частушечку:
