Предпоследние метаморфозы

Море, опять море, господа!.. Сплю и вижу море -- утреннее, еще сонное и такое теплое, такое прозрачное, что будто и нет его под ногами. Сплю и вижу Пицунду в начале августа 91-го, а когда просыпаюсь, хоть убей не могу припомнить, что же там, во сне, произошло на фоне этого райского моря, и сажусь за машинку, и не в силах удержаться от соблазна, думаю: а не начать ли мне эту предпоследнюю, полную долгожданных разгадок и саморазоблачений главу, ну хотя бы вот так, в духе Дж. Конрада и М. Глинки*: "Был полный штиль. Светало..." * Мариниста -прозаик, выдающийся бильярдист. -- Прим. Тюхина Но Тюхин, увы, опять побеждает во мне, и я начинаю иначе. Был дыр бул щыл. Свистало... О нет, не подумайте, что это досадная описка. Рассвет действительно сочетался с неким загадочным, неизвестно откуда исходившим, свистом. К тому же на море и впрямь был полный штиль, и от теплой, почти горячей воды за бортом исходил густой банный пар, рдяный от зари, как бы подчеркнуто театральный. Они уже успели обо всем на свете переговорить и в очередной раз осточертеть друг другу. Дни шли за днями. Плот плыл. Рана на лбу Тюхина, которую Ричард Иванович еще у дерева обработал классическим 5%-ным раствором йода, понемногу затягивалась. Между прочим, когда Витюша поинтересовался, откуда такой дефицит, Зоркий внимательно посмотрел на него поверх своих черных провиденциалистских очков и покачал головой: "Плохо же вы, батенька, меня знаете!.. Да я ведь чем все это кончится с самого... м-ме... начала знал. Тогда и отоварился. М-ме... У Христины Адамовны, если уж это вас так интересует. У вашей Христины Адамовны... Вы ведь и ее... Ну тихо, тихо, не дергайтесь!.. И не стыдно, -живого-то человека -- до смерти?! Ти-ихо-тихо!.. М-да!.. Экая ведь дырища! Как там у вас в стишке: "Говорили Витеньке: не ходи на митинги!" Ничего подобного Витюша никогда в жизни не писал, но почему-то промолчал, только зашипел от боли, как шницель на сковородке, когда йод все-таки попал в рану. Они уже давно перестали грести отодранной от дверей эмалированной табличкой со словами "Офицерское кафе", да, собственно, этого и не требовалось -- плот медленно дрейфовал, что можно было заметить по плевкам, которые Зоркий время от времени отправлял за борт. На четвертый, последний, день их плавания со дна стали с бурчанием подниматься крупные парные пузыри. Было невыносимо душно. Тюхину даже пришлось последовать примеру Рихарда Иоганновича и раздеться догола. При этом Зоркий подал реплику, от которой Витюша самым форменным образом остолбенел: "Ну вот, -- хохотнул чертов квази-немец, -- а еще говорили, что у вас... м-ме... хвост, пардон, до колен!.." "Кто?!" -- ахнул Тюхин. -- "Да Виолетточка, трепушка. Ах, что за люди, ну что за люди, Тюхин, ничего святого!.." И тут Витюша закрыл глаза и, с трудом сдерживаясь, прошептал: "Слушайте, если б вы только знали, как от вас прет козлом!.." Вот после этого они и устроили помывку. Долговязый Рихард Иоганнович сиганул за борт и выяснилось, что их потоп вряд ли мог соперничать с библейским: вода за бортом едва доставала до чресел. На плоту обнаружилось и мыло. Они долго плескались, намыливались, терли друг другу спины, окунались и снова намыливались и каждый раз, когда Рихард Иоганнович исчезал под водой, Тюхин с замиранием сердца надеялся на чудо, но его не происходило -- Зоркий выныривал... Был полный штиль. Вечерело. Причесавшись, спутник Тюхина еще больше похорошел: уж очень ему шла благородная седая эспаньолка. Даже голос его обрел несвойственное ему прежде благозвучие: -- Мене, текел, упарсин! -- загадочно сказал Рихард Иоганнович и ловким жестом опытного фокусника извлек из рундучка бутылку кубинского рома. -- Вуаля, Тюхин!.. Кстати, позволю себе заметить, я даже намеков себе не позволил по поводу ваших , минхерц, ароматов. Известное дело -- свое дерьмо не пахнет, но если уж начистоту, от вас ведь самого так несло свиным, извиняюсь... м-ме... -- Ладно-ладно, -- примирительно пробормотал увлеченный пробкой Витюша. И Ричард Иванович еще больше оживился и с возгласом "гоп-ля-ля!" достал все оттуда же -- из оружейного ящика -- внеочередную банку тушенки, кажется, говяжьей. Через пятнадцать минут они, обнявшись, запели. В тот памятный вечер голос у Тюхина тоже звучал как-то необычно хорошо. Спели "Тонкую рябину", "Последний троллейбус", "Колокола Бухенвальда", "В Кейптаунском порту", "Забота у нас такая...". Особенно хорошо получилась "Я люблю тебя, жизнь!" Тюхин так после исполнения расчувствовался, что зачем-то рассказал Зоркому, как в детстве страшно любил петь "Темную ночь", а особенно эту вот таинственную строчку: "Только кули свистят по степи", ему прямо так и виделись бедные китайские кули, которые насвистывали во мраке ночи, должно быть, тоскуя по родине, грустные китайские песни. -- Ну да, ну да, -- рассеянно подхватил его партнер, -- а когда вы пели "Шаланды полные кефали", вам казалось, что "кефали" это глагол, и вы все спрашивали у отца: а куда же они кефают эти полные шаланды?.. И тут Тюхин, как-то разом вдруг протрезвев, нахмурился: -- А вам откуда это известно? Рихард Иоганнович встал, такой же, как Тюхин, длинный, нескладный. Скрестив руки на груди, он устремил задумчивый взор на закат. И вдруг спросил: -- А вы что, голубчик, так и не сообразили, кто я такой?.. Хотите подсказку? Я ведь никакой не Зоркий и, уж разумеется, не Ричард Иванович... -- И не Рихард Иоганнович, -- усмехнувшись, подхватил Витюша, -- и не Григорий Иоа... -- А вот тут -- стоп! -- перебил его спутник. -- Вот тут уже, сокровище вы мое, тут уже... м-ме... теплее! Совсем тепло, половинка вы моя магнитная. Я ведь и в самом деле -- Григорий, а вот что касается отчества... Ну, хотите, даже букву могу назвать? -- Так и назовите, -- сказал Тюхин. -- Эх, каяться, так каяться! Буква сия -- "вэ", а следовательно инициалы мои, как нетрудно сообразить: Гэ Вэ... И взбулькнула вода за бортом, и Витюша, подцепив тушеночки, посмотрел на своего сугубо засекреченного компаньона снизу вверх. -- Ну, то, что вы -- гэвэ -- это, как любил говаривать наш самозакопавшийся старшина, и невооруженным глазом видно... И они еще долго, до самой внезапно наступившей темноты, пикировались подобным, если уж не родственным, то совершенно дружеским образом. И даже распили еще одну бутылочку доброго пиратского напитка. А потом кидали пустые бутылки по очереди кто дальше -- в зеленовато-светящуюся флуоресцирующую воду за бортом. Спали они, накрывшись одной скатертью, с вышитыми Виолетточкой фирменными вензелями -- "О.К." И приснился Тюхину Бог, который, наклонившись над ним, спящим, шепнул: "Все будет о'кэй, Тюхин!" И пошел, пошел по морю, яко посуху. И был он весь в белом, и со спины до удивления напоминал Витюшиного лечащего врача со странной, вечно заставляющей его вздрагивать, фамилией Шпирт... А когда они проснулись на рассвете, плот уже сидел на мели. Это был совершенно необитаемый остров. Трижды мореплаватели обошли его вдоль и поперек, но никаких признаков жизни на нем, увы, не обнаружили. Клочок суши -семьдесят шагов в длину, пятнадцать в ширину -- был покрыт лебедой. Заросли его были такими дремучими, что на первую вентиляционную трубу они наткнулись случайно, уже возвращаясь к пункту высадки. Шагах в десяти от первой они обнаружили еще одну, с хорошо памятной -- синей краской -- самим же Тюхиным и сделанной, надписью на ней: "Дембиль -- в мае!" -- Минуточку-минуточку! -- воскликнул осененный Витюша, -- так ведь это же спецхранилище! -- Пантеон Героев?! -- Гадючник, где "шиляк" прятали! Это мы с вами по его крыше разгуливаем. Удивленные, они огляделись окрест, однако ничего, кроме парной мглы, даже глядя с-под ладони, как русские первопроходцы, не открыли. Впрочем, одно открытие все же состоялось. И было оно более, чем неприятное. Во время их пешей вылазки опрометчиво брошенный без присмотра плот таинственно исчез. Вместе с ним исчезла практически вся одежда, за исключением разве что черных очков Г. В. и нательного крестика Тюхина, не говоря уже о спиртном, жратве, скатерочке, которую они намеревались расстелить на берегу -- Тюхин уже даже руки потирал от предвкушения. Сгинуло все, и этот удар они перенесли молча, глядя друг на друга долгими взаимоисключающими взглядами. На этот раз Г. В. не спасли и очки: Тюхин переглядел его, после чего псевдослепец, покачав головой, пробормотал: -- Одна-ако!.. На третий день их идиотской робинзонады, когда Тюхину все чаще и чаще стал вспоминаться почему-то товарищ подполковник Хапов, начались события. С утра, как выключенный, прекратился вдруг этот странный, ни на секунду не прекращавшийся свист. Вода всклокотала, как вскипяченная, что, собственно, и соответствовало действительности: Григорий В., сунувший в воду свой длинный интеллигентский палец, тут же выдернул его с воплем: -- Кипяток, Тюхин! Злой, почерневший от голода и раздумий, рядовой Мы мрачно усмехнулся: -- Вот и хорошо. С кого начнем?.. Кстати, имейте в виду: у меня в 62-м была инфекция... -- Тьфу, тьфу на вас! -- досадливо отмахнулся Григорий В. и вдруг замер в неудобной позе. -- Слышите?.. Кажется, летят!.. Ну да, и впрямь летят! Вон, вон они! Вскочив на ноги, Тюхин устремил взор по направлению, указанному рукой его несчастного собрата и увидел низколетящую над водой, быстро приближающуюся воздушную цель в виде стаи перелетных птиц. -- Это гуси, гуси! -- вскричал пораженный Витюша. -- И лебеди, Тюхин, лебеди! А птицы были все ближе, ближе! И вот -- обдав ветром, они пронеслись над островом Ивана Блаженного. И первой была лебедь белая -- Христина Адамовна, за ней лебедь черная -- Виолетточка, а далее -- строем по ранжиру -- гуси, елки зеленые: гусь Гибель, гусь Гусман, гуси -- Петров, Иванов, Сидоренко, Петренко, Иваненко, Сидоров, Крокодилов, а замыкал эту странную небесную компанию опять от всех отстающий (пропади оно все пропадом!), примкнувший к белым гусям по случайности, серый, тот еще гусь Гуськов. С трубными кликами гуси-лебеди полетели прямиком на рдяный восток, все выше, выше, пока не скрылись в облаках... -- Ну вот, и эти улетели, -- прошептал Витюша. -- Так ведь перестреляют же, человеки с ружьями перестреляют, -- в тон ему грустно вздохнул Григорий В. -- И все равно, все равно... А вскоре островок затрясло. Откуда-то из-под земли началось низкое, сопровождаемое вибрацией, густое трансформаторное гудение, такое сильное, что они попадали на колени. -- А это, это еще как понимать?! -- вскричал побледневший Тюхин. -- Господи, да вы что, святая простота, и сейчас не догадываетесь?! -- эти слова слепец-провиденциалист прокричал почти весело, а удивление, которое запечатлелось при этом на его лице, было прямо-таки неподдельным. -- Вам подсказать -- или вы сами?.. Подсказать?.. -- Да говорите же, черт вас побери! -- Так ведь это вы должны мне объяснить, каким таким фантастическим образом он сумел докопаться до капитанского мостика... Ну что вы на меня... м-ме... вытаращились?! Да-да, я имею в виду вашего обожаемого старшину Сундукова. У него что там -- экскаватор оказался под рукой?.. -- Экскаватор?.. -- Ну, а что же по-вашему?! Здесь ведь метров сорок в глубину! -- До чего? -- с трудом вымолвил рядовой Мы. -- До вашей летающей тарелки , чудо вы природы!.. То, что Тюхин услышал в то незабываемое утро, было столь невероятно, что поначалу он просто-напросто не поверил. Без тени улыбки на лице Г. В. заявил, что там, внизу под ними -- та самая боевая военно-космическая дурында адмирал-старшины Сундукова, которую Тюхин не только серьезно повредил, ударив об купол Исаакиевского собора, но, что гораздо страшнее, путем беспорядочного нажатия на всевозможные кнопки перетрансформировал в некое подобие уэллсовской машины времени. Увеличившийся в размерах до 1,5 км в диаметре супер-гипер по некоей совершенно неописуемой, почти мистической траектории усвистал в земной 1963 год. Подобный обезумевшему метеору, он промчался над Европой по касательной и, задев ее в районе немецкой земли Саксония-Ангальт, как бы срезал часть советского военного гарнизона с прилегающими к нему окрестностями и все по той же, инициированной вредоносной рукой Тюхина, параболе, возвратился в Парадигму Четвертой Пуговицы (ПЧП), где, ослепительный, как солнце, и свалился на головы сидевших в лодке у Бруклинского моста -- как раз напротив Смольного -- двух незадачливых химероидов, одного из которых звали Ричардом Ивановичем, а другого, соответственно, Тюхиным... О, это было неслыханно, немыслимо, непостижимо! -- Теперь понимаете, минхерц, что это за гудение? -- топнув ногой по крыше спецхранилища, вскричал возбужденный Г. В. -- Это ведь он... м-ме... двигатели включил на прогрев! -- Двигатели... -- убито отозвался Витюша. -- О... так вот... так вот каким образом он попал-таки на корабль!.. А мы? А что будет с нами?.. Земля тряслась, как в конвульсиях. Тюхина вдруг прошиб такой холодный пот, что трава рядом с ним разом заиндевела. Его колотило, как с похмелья, зуб не попадал на зуб, мысли разбегались, как свидетели и очевидцы с места происшествия. -- На прогрев... а х-холодно-то как... -- бормотал он, разом постаревший, испитой, так толком и не перестроившийся. -- Во елки... А они улет-тели... улете-ели!.. Она же совсем ряд-дом, Земля... Видели?.. Так что же д-делать, а?.. -- В-вы у меня спрашив-ваете?! -- трясясь точь-в-точь, как Тюхин, продребезжал товарищ по несчастью, такой же сизый, жалкий. -- Д-думайте, Т-тюхин, думайте, в-вы же у нас м-мастер на всякие выд-думки... И Тюхин, он же -- Эмский, он же -- рядовой Мы, он же -- просто Витюша, а если хотите -- Тюха, перестав вдруг дрожать, каким-то странным, отрешенным от действительности взглядом слепца-провиденциалиста глядя сквозь спутника, сунул два пальца в рот и вытаращился. -- Э... Э!.. Минуточку! -- отпрянул заподозривший недоброе Г. В. Но тут Витюша, бледный, как сомнамбула, поднялся на ноги и неожиданно для товарища засвистел, да не как-нибудь, а тем диким, совершенно хулиганским, свербящим в ушах поселковым, времен его отрочества, свистом, каковой по всей Зеленогорской ветке -- от Рощино до Скобелевского проспекта -- так и звался песочинским!.. Это вы, господа, изволили утверждать, что чудес на свете не бывает?! Откуда-то далеко-далеко из тумана -- заметьте, морозного, господа! -- в ответ на Витюшин свист раздалось вдруг нетерпеливое конское ржание, и вот -- зацокало, да так звонко, прямо как в песне про буденновцев, елки зеленые. По морю, яко посуху, прямиком на их злосчастный остров скакал конь. Лед под его копытами звенел. Черная вольная грива неоседланного крылатого рысака развевалась по ветру. Оскальзываясь, на гладком и прозрачном, как стекло, покрове верный конь Витюшиного вдохновения взбежал на необитаемый остров и, копнув гулкую, промороженную компрессорами сундуковской супер-хреновины, землю радостно оскалился. Фикса, знаменитая золотая фикса ослепительно сверкнула в верхней его челюсти, с правой стороны! -- О! -- не веря глазам своим, воскликнул Тюхин. -- Это ты, ты?! Ты откликнулся, примчался!.. Нет, вы видите, видите, Григорий... да как вас там, в конце-то концов!.. -- Викторович, минхерц, как же иначе, -- любовно похлопывая коня по крупу, ответствовал Г. В. -- Нет, вы видите, кто это такой?! -- ликовал Витюша, не обративший ни малейшего внимания на только что прозвучавшее откровение этого старого пердуна. -- Узнаете?.. -- Да как же не узнать! Он! Как есть, он -- товарищ майор... м-ме... Лягунов, ваш, Тюхин, бывший непосредственный начальник, и хлопнул, мерзавец, Василия Максимовича теперь уже по животу, и по-хозяйски потрепал его за холку!..