* Г е н м о р - Генеральный морской штаб.
25 октября 1917 года
3 часа 30 минут
Этот дурацкий щелчок чемоданного замка начисто лишил сна, и Николай Михайлович долго прислушивался к ночным звукам взбудораженного города. Откуда-то с Галерной осенний ветер принес глухие хлопки винтовочных выстрелов. Пробухали под окнами чьи-то сапоги. Но пуще всего донимал Николая Михайловича ветер с залива. Мерзкий проволочный свист проникал сквозь двойные стекла, извлекая из них противный дребезжащий звук.
Как и все моряки, Грессер не мог заснуть в сильный ветер. С мичманских времен приобрел "штормовую бессонницу": даже если вахту несешь не ты, без толку спать - в любую минуту поднимет аврал: лопнул швартов, не держит якорь, навалило соседний корабль...
Старый "мозер" пробил в гостиной третий час ночи. Грессер в последний раз попробовал уснуть, прибегнув к испытанному средству: представил себя летучей мышью, висящей вниз головой в темном теплом дупле. При этом он грел затылок ладонью. Прием подействовал: сердце отпустило, голова приятно отяжелела, оставалось только вспомнить обрывок сна...
Но тут же за окном раздался протяжный грохот железа по железу. Так грохотать - раскатисто, звонко - могла только якорь-цепь.
Грессер выбрался из-под одеяла, приоткрыл штору.
"Диана"?" - спросил он себя, увидев посреди Невы частокол крейсерских труб и мачт. "Диана" стояла в Гельсингфорсе. С какой стати ей быть в Петрограде?
Приглядевшись, Грессер точно определил корабль - "Аврора". Он и забыл о его существовании. Весь год корабль проторчал у стенки Франко-Русского завода.
Крейсер открыл прожектор, и в дождливой мгле дымчатый луч, недобро мазнув по окнам Английской набережной, запрыгал по разведенным пролетам Николаевского моста. У баковой шестидюймовки суетились комендоры.
У Грессера задергалась щека. Похолодевшая грудь ощутила металл нательного крестика. Это не "Аврора", это мрачный призрак кронштадтской Вандеи вошел в Петроград, подступил к самым окнам его дома. Грессер затравленно оглянулся, ища, как тогда, на Господской, путь к спасению, но взгляд увяз в уютном сумраке спальни, чуть рассеянном зеленой лампадой под фамильной иконой.
Шальной свет корабельного прожектора выхватил из тьмы лики святых, круглое женино плечо, фотопортреты в резных овалах. Беспощадный Кронштадт рвался в окно, страшный в своей слепой ярости. Нет-нет, неспроста они осветили именно его окно, ужаснулся мгновенной догадке Грессер. Они пришли за ним, они вот-вот застучат прикладами в высокие двери берховских апартаментов. Надо будить Ирину, надо бежать, ехать, мчаться прочь из этого проклятого города!
Грессер с трудом взял себя в руки.
- Значит, "Аврора", - произнес он вслух и вспомнил, что крейсером в последнее время командовал его тезка, сын отцовского приятеля лейтенант Эриксон, потомок того самого Эриксона, который в свое время построил в Америке первый бронированный корабль "Монитор". Неужели это Эрик привел "Аврору"? Или его, как и бывшего командира, пристрелили на трапе? Бедный Эрик! Даже если он жив, ему все равно придется сегодня несладко.
"День славы настает..."
Николай Михайлович накинул японский халат, прошел на кухню. Горничная Стеша, прикрывая вырез ночной рубахи, испуганно выглянула из своей комнатки.
- Чтой-то вы в такую рань, Николай Михалыч?!
- Приготовь бритье, Стеша, и крепкий чай, - распорядился Грессер. Бритье в ванную, чай в кабинет. Барыню не буди. Мне на службу надо.
Горничная поспешно притворила дверь и зашуршала юбками.
"Дура, - усмехнулся Грессер, - решила, что к ней пробираюсь... Интересно, закричала бы или тихо впустила?"
Он тут же рассердился на себя за эти плебейские мысли, недостойные великого дня. "День славы настает..." Эта строчка из "Марсельезы" припомнилась еще там у окна, когда он глядел на угрюмую глыбу крейсера, и теперь он без тени иронии повторил ее. Да, сегодня или никогда... Сегодня он, капитан 2-го ранга Николай Грессер, потомок петровского адмирала-шведа, военный моряк в восьмом колене, свершит то, что назначено ему судьбой и историей. Грессер был третьим офицером на флоте - после старшего лейтенанта Павлинова и вице-адмирала Колчака, - который брил и бороду, и усы. Это требовало известной смелости, ибо император не благоволил к бритолицым офицерам.
На сей раз пальцы слегка дрожали, плохо слушались, и он дважды порезался. Замазав порезы квасцами, Николай Михайлович заглянул в зеркальце "жокей-клуб". В этот день он хотел запомнить свое лицо. Кто знает, быть может, видит его в последний раз. В серых остзейских глазах застыл странный сплав тоски и безверия, страха и злой решимости. Но тонкий хищный нос и волевые губы ему по-прежнему нравились.
Грессер переоделся в чистое белье, надел новый китель, сшитый у самого модного в Кронштадте портного еще до февраля и потому сверкавший упраздненными погонами. Он не стал их снимать. В такой день можно позволить себе это. И кавторанг с презрением покосился на повседневную тужурку с нарукавными галунами "а ля бритиш нэйви", введенными Керенским в угоду взбаламученной матросне.
Он стянул с пальца массивное обручальное кольцо и придавил им записку на столе. "Ирина! Собери в дорогу самое необходимое. Жди нас с Вадимом вечером в Териоках по известному тебе адресу. Мы должны срочно оставить Питер. Не волнуйся, родная, все будет хорошо. Твой капитан Немо".
Заспанная Стеша принесла чай.
- И кудай-то вы ни свет, ни заря?!
- Война, Стеша, война. Война и революция. Грешно спать в такое время, - торопливо отхлебывал чай Грессер, - и передай Ирине Сергеевне мой наказ: уезжать из города не мешкая. Я пришлю верного человека, он вам поможет.
Чай, подернутый ароматным парком, был в меру горяч и терпок. Кавторанг допил стакан залпом и, не слушая причитаний горничной, решительно направился в прихожую. Стеша не успела даже подать шинель. Грессер облачился сам, пробежался пальцами по золоченым пуговицам, привычным жестом проверил, как сидит фуражка, но вместо холодка кокарды ощутил колкое шитье непривычного "краба", учрежденного Керенским.
Осмотрев барабан, переложил наган в карман шинели (без погон).
Стеша при виде оружия жеманно ойкнула.
- Подай дождевик, - оборвал ее Грессер.
Нахлобучив на фуражку просторный капюшон и убедившись, что "краб" не виден, Николай Михайлович вышел из квартиры.
25 октября 1917 года
4 часа утра
Матрос 1-й статьи Никодим Землянухин проснулся от того, что увидел во сне, как гадюка цапнула его за ногу. Нога загорелась, заныла... Но то уже было не во сне, а наяву. Вчера царапнула лодыжку юнкерская пуля в перестрелке у Николаевского кавалерийского училища. Вроде пустяк, весь день ходил с перевязкой, к утру же вишь как взяло, задергало... А тут еще и змея приснилась... Аспида во сне видеть, известное дело, хитреца встретить. Но хитрецов Никодим среди своих корешей не числил, а иных встреч не предвиделось. Кряхтя и охая, Землянухин сел на скрипучей экипажной койке.
Матросы с подводного минного заградителя "Ерш", намаявшись за день, храпели во все завертки.
Никодим достал из-под подушки бинт и поковылял в коридор - на свет, рану посмотреть да свежей марлей замотать. У питьевого бачка гремел кружкой Митрохин, минный боцманмат и председатель лодочного судкома. Был он в тельнике полосатом, в исподнем и сапогах.
- Охромел, браток? - участливо поинтересовался Митрохин. - Эк тебя не ко времени клюнуло! Нынче контру вышибать пойдем, а ты обезножел...
- Юнкера подковали.
- Вот что, - распорядился Митрохин. - Все одно ты не ходок пока. А у меня каждый боец на счету. Заступай-ка ты на весь день в караул "Ерша" охранять. Не ровен час, какая стерва полезет. Лодку, сам знаешь, в момент затопить можно.
- И то жалко - новехонька, - соглашался Землянухин, перетягивая лодыжку. - В море еще не ходила... Не робь, догляжу.
- Скажи баталеру, чтоб цельных две селедки выдал, буханку хлеба и шматок сала, как пострадавшему от наемных псов капитала.
