– Милостивец, испей квасу с дороги, – к пересекшему Передние ворота всаднику уже подскочил один из стрелецких голов, что ведал охраной дворца. – Матушка государыня с утречка уж не раз тебя поминала. Как, мол, там боярин Федор Леонтьевич поживает? Я, как вами было и велено, всегда ответствовал, что по государевым делам занят.

Шакловитый, хмурый и недовольный, молча спрыгнул с коня.

– Вот, милостивец, испей. Ядреный, с хренком и чесноком.

Тот рыкнул на него так, что крынка с квасом выскочила из ослабевших рук стрелецкого головы и упала на землю, щедро разливая ядреную жидкость на пыльную дорогу. Сам же боярин, бросив поводья, едва ли не бегом понесся через весь двор к крыльцу.

Внутри дворец, состоявший из двух десятков теремов и башен, для непосвященного человека больше напоминал лабиринт, по которому можно было часами бегать в поисках нужной комнаты. Двести семьдесят разных помещений, соединенные переходами и лестницами в единый комплекс, впечатляли и поражали. Однако боярин здесь был настолько частым гостем, что все эти красоты его совсем не прельщали. Да и дело, что привело его сюда, было не настолько радостным, чтобы любоваться великолепными росписями стен и деревянной резьбой мебели.

Вот уже показался знакомый коридор, весь залитый светом от широких стрельчатых окон, ведущий к покоям царицы. Не успел Шакловитый сделать и пары шагов, как показалась сама она, Софья. Статная, дородная, с высокой грудью, она была облачена в царские одежды, поражавшие своей пышностью и богатством. На ней было темно-синее парчовое верхнее платье, богато расшитое крупным жемчугом. Оплечье, плотно охватывавшее шею царевны, серебрилось от блестящей вышивки серебряными нитями и от этого казалось каким-то невиданным восточным украшением. Вставки из шелковистого бархата и капелек белоснежного жемчуга украшали наручи царевны. Однако больше всего поражал своим богатством высокий головной убор царевны, искрящийся в лучах солнца от многочисленных сердоликов, опалов и кораллов. Встречавшая в таком облачении послов, Софья не одного иноземца заставляла в восхищении застыть на месте, а потом, втайне, скрежетать зубами от зависти и злобы.

Царевна, выскочившая в коридор, руками отстранила служанок, что-то ей подававших. Круглое лицо ее светилось радостью от встречи с любимым человеком. Вряд ли бы в это мгновение у кого-то могло возникнуть сомнение в том, что этих двоих связывало нечто большее, чем служба или дружба. С такой теплотой и любовью, с диким желанием прикоснуться к любимому человеку друг на друга могли смотреть лишь влюбленные.

– Федорушка, свет мой, что же ты так долго? – Из-за длинного, до пола, одеяния казалось, что царица не бежала, а плыла по деревянной поверхности коридора. – Заставил меня волноваться. Я же все глаза проглядела в окошко и думала уже послать за тобой. Почто ты так?

Обнявший ее Федор тоже шептал ей что-то ласковое, что было слышно только им двоим. Возможно, это была какая-то милая дребедень, которой так любят обмениваться любящие люди. Но вот он отстранился от нее и замолчал, с тревогой вглядываясь в глаза Софьи.

– Что с тобой? – сразу же почувствовала неладное царица. – Али случилось что?

Оглянувшийся по сторонам Шакловитый дернулся в сторону покоев царевны.

– Пройдем в светлицу, любушка, – сделав несколько шагов, он оказался у двери. – Про братца твово говорить будем. Новости у меня нерадостные есть, Софьюшка.

Вскоре, выпроводив служанок и накрепко затворив дверь, они сидели рядышком на низкой тахте. Ее руки касались рукава его кафтана, словно в страхе, что он снова куда-то исчезнет. Он же в задумчивости теребил пустой кубок, по стенке которого медленно стекала кроваво-красная капля.

– Плохо, Софьюшка, плохо. Братец твой, как оженился, силу стал набирать. И пяти ден не прошло со дня свадебки, а он уже разных людишек вокруг себя собирает. Да и Нарышкины головы стали поднимать. Смотрят дерзко да рты свои поганые не закрывают. Гутарят, что скоро всех противников своего Петеньки вешать будут на заборах.

Гримаса исказила лицо царевны, сделав его угрожающе жестким. Окаменев, она уставилась куда-то вдаль, в сторону окошка.

– Верные людишки донесли, что седни уже на Кукуе он шабаш свой сбирает. Будет там много иноземцев, что полками и ротами нашими командуют, – продолжал рассказывать Шакловитый нерадостные новости. – Сказывают, что выскочка этот уже похвалялся, что тебя, Софьюшка, в монастырь отправит на вечное сидение, а меня и боярина Василия Голицына, дружку твово, жизни лишит при всем народе. Вот что за участь нам сготовил нарышкинский ублюдок. Нежто ты, любушка моя, такой себе судьбы хочешь?

Правда, не сказал своей любовнице Шакловитый, что чуть приврал он в своей речи. Веселились и праздновали, конечно, Нарышкины, что родственник их Петр Алексеевич женился и теперь по закону станет полновластным государем. Но никто особо волком на Софью не смотрел и слова особо дурного в ее сторону не говорил. Никто крови ее не хотел. Придумал он это, чтобы царевна слушать его речи стала и планам его не сопротивлялась. Был у него свой резон нагонять на женщину такого страха. При всей своей кажущейся силе и грозной власти, не готова была царевна к открытой и кровавой борьбе за трон. Брату своему она, конечно же, совсем не благоволила и считала малолетним оболтусом и разгильдяем, но и смерти его не желала.

Федор же Леонтьевич имел совершенно иное мнение на все это. Царевича Петра, что бегал за немцами как собачонка и со своими потешными ратниками игрался, он уже сейчас признавал за своего кровного врага. Его совсем не обманывало малолетство царевича, кажущаяся наивность и отсутствие интереса к трону. Все это может измениться в один момент. Малолетство сменится юностью, наивность – расчетливостью, а трон покажется очень желанной целью. За странными и смешными развлечениями Петра с потешными войсками он видел совсем не потеху и дурость, а нечто иное, более серьезное, что очень скоро вырастет в настоящую угрозу для всех них. Эти деревенские увальни, которые бегали вместе с царевичем по полям и оврагам, стреляли из пушек пареной репой и штурмовали ледяные крепости, уже завтра превратятся в первоклассных воинов, которым погрязшие в хозяйстве стрельцы будут на один зубок. Не забывал Шакловитый и про иноземных офицеров, которых Петр особо привечал. Среди всякой иноземной швали, что валом валили на Русь, глава Стрелецкого приказа встречал много опытных военных, которые очень многому могли научить петровских солдатиков.

– Ты пойми, душа моя, еще пару ден, и все станет другим. Нашепчет матушка свому сынку Петруше про великие обиды от тебя, а остальные Нарышкины ее поддержат.

Прикусившая губу Софья еще сильнее вцепилась в рукав Федора.

– На моих стрельцов тоже скоро надежи может не быть. Жалованье мы им задержали почти за полгода. Разговоры среди них разные ходят. Полковники уж двоих нарышкинских людишек у себя ловили, что стрельцов смущают и речи разные говорят. Тебя поносят и братца твово хвалят. Как бы чего не вышло.

Шакловитый всем своим нутром чувствовал, что Петр сегодня, завтра или послезавтра все равно станет для них угрозой. Он же, будучи опытным воякой, привык устранять такие угрозы, пока они не превратились в настоящие проблемы. Он был убежден, что действовать нужно как можно скорее, и старался это свое мнение донести до Софьи.

– Самое время сейчас, Софьюшка, – напирал Шакловитый, видя, что царевна уже готова во все поверить. – Нарышкинские людишки еще дня четыре, а то и всю седмицу, гулеванить будут. Мои послухи вызнали, что всей дворне десяток бочек пива и вина столько же выкатили. Закуски любой поставили. Ешь и пей, сколько душеньке угодно. Если сейчас выступить, то всех их можно со спущенными портками взять. Саму Нарышкину и сынка ее в монастырь отправить надо, в Соловки, чтобы света белого там не видели. А если пожелаешь, Софьюшка, – тут черты лица Шакловитого сделались жесткими, словно высеченными из камня; чувствовалось, что принимать и исполнять такие решения ему было совсем не впервой, – то и не доедут они до монастыря. Мало ли каких татей на дорогах водится? Вдруг кто из них позарится на добро и кровь им пустит? Как пожелаешь, так и сделаю.