А там, впереди, на фоне пожара метались немецкие автоматчики.

Воронцов шёл рядом со своим взводным. Он стрелял из винтовки и поглядывал на отделение. Слава Богу, билась, трепыхалась в висках лихорадочная мысль, слава богу, все ещё живы. Все в строю. Никто не упал. Не остановился. Не отстал. Не струсил. Воронцов стрелял из своей винтовки, впервые не по мишеням, а по противнику, которого он отчётливо видел. Вон они, немцы, перебегают, падают, вскакивают, снова спотыкаются. И всё отделение палило так же, как и он, зло и азартно, не жалея патронов. Вон их фигуры. В них непросто попасть маленькой пулей. И даже точно прицеливаться в них непросто. Потому что они постоянно перемещаются, а порой исчезают и появляются в самых неожиданных местах, то дальше, то ближе.

Очереди немецких автоматов чаще и точнее начали стегать по земле и деревьям. Немцы ещё не пришли в себя и не нащупали своим огнём атакующие цепи курсантов. Но это могло произойти через минуту-другую, если наступающие упустят инициативу.

Десантники атаковали левее. Слышался рёв их глоток, сухой треск ППШ и лай трофейных автоматов. Потом там вдруг начали рваться мины. И снова послышались дружные крики атакующих десантников.

Впереди на фоне пожара мелькали чёрные фигурки в касках и распахнутых шинелях. Фигурки размахивали руками и стреляли из коротких автоматов, даже не вскидывая их, от бедра. В их, казалось бы, хаотичном движении уже угадывался некий порядок. Огонь их становился всё интенсивнее. Они падали, перекатывались, укрывались за деревьями, пятились к лесу и стреляли короткими, уже прицельными очередями. Как будто стрельба наступающей цепи всё ещё не настигла их. Хотя там и тут уже лежали серые неподвижные бугорки, которые уже не стреляли.

– Взвод! – кричал Ботвинский, потрясая над головой пистолетом. – Огонь! Бей их, ребята! Они уже бегут! Бей гадов! За родину! За Москву!

– За Москву!

– Ра-а-а!.. А-а-а!..

Курсанты стреляли. Воронцов перезарядил магазин, вскинул винтовку и, почти не целясь, выстрелил по мелькавшим возле горящих грузовиков чёрным фигуркам. Эти фигурки и были немцы. Немцы! Те самые, которые пришли сюда, на Изверь, к деревне Воронки, от самого Бреста, от Буга. Они пришли сюда из самой Германии, через Польшу и Францию. Они уже хозяйничают в его родном Подлесном. И неизвестно, что с матерью и сёстрами. И живы ли отец и брат? Там, на северо-западе, все эти дни шли тяжелейшие бои, и, похоже, нашим там приходится туго. Воронцов сделал ещё один выстрел и ещё. Но все пули улетали куда попало, мимо цели, и его лихорадочная стрельба, как и стрельба всего его отделения, казалось, не причиняла противнику никакого вреда. Тогда он забежал немного вперёд, чтобы не отстать потом, присел на колено и поймал в прорезь прицела чёрную каску, глубоко, до самых глаз, закрывавшую лицо врага. Враг тоже припал на колено и тоже начал целиться. Воронцову показалось, что немец выцеливает именно его. И через мгновение он понял, что опередил врага: каска, плотно сидевшая на голове немца, дёрнулась и стала сползать набок.

– Есть! – вскрикнул он и тут же почувствовал, как обожгло щёку, будто веткой стегануло. Видимо, немец тоже успел выстрелить и промахнулся лишь на какой-то сантиметр. Может, дрогнула рука. Может, пуля Воронцова помешала стрелку нажать на спуск мгновением позже, но более точно.

Есть, подумал он, перепрыгивая через кювет. Есть! Я завалил его. Я убил немца. Он теперь не убежит. Он теперь там… Лежит… Мой…

Первый и второй курсантские взводы, составлявшие левый фланг наступавшей цепи, уже охватывали полукольцом березняк, в котором метались немцы, не успевшие убежать, а возможно, попросту не хотевшие отступать перед внезапной атакой русских. Они всё ещё пытались организовать оборону и остановить противника, отбросить его. Ведь в прежних боях это всегда удавалось.

– Halt! Vorwarst!

– Feuer! – кричали они, будто самим этим криком можно было остановить лавину атакующих курсантов.

Когда взвод преодолевал траншею, прокопанную здесь давно, видимо, для отвода весенних вод, несколько курсантов, будто споткнувшись, с размаху залегли. Земля так и обняла их. Воронцов и сам, увидев спасительную щель, где человеческое тело могло вполне спасти себя от летящих пуль и осколков, подумал, что, хорошо бы залечь в неё и хоть немного перевести дыхание, осмотреться, сообразить, куда бежать дальше и куда стрелять. И тут же услышал рёв старшего сержанта Гаврилова. Помкомвзвода метался вдоль копани и толкал залёгших прикладом своей СВТ:

– …Вашу мать! Встать, засранцы! Вперёд! Вперёд! Не мешкать! Застрелю!

Курсанты, споткнувшиеся в траншее, один за другим стали подниматься и догонять цепь, уже ушедшую вперёд. Один из них, вопя что-то бессвязное, обогнал своих товарищей. Он потрясал над головой своей винтовкой с примкнутым штыком и кричал, видимо, пытаясь подавить охвативший его страх:

– А-а-а!.. И-и-и!..

– Ра-а-а!.. – сотнею глоток ревела рота.

Возле самой дороги, шагах в став впереди, немцы торопливо разворачивали орудие. Развели станины. Сделали доворот. Выстрел! Пушка, не закреплённая в грунте сошниками, дёрнулась, подпрыгнула. Снаряд пролетел над головами второго отделения и упал где-то позади цепи, где продвигались артиллеристы. Ещё выстрел! Снаряд вспорол землю с недолётом. Пронеслись невидимые осколки. Боже, как они жутко шипят, подумал Воронцов и машинально присел, оглядываясь, куда бы спрятаться. Но никто не залёг. Только пошли медленнее. Даже курсант, бежавший впереди, смешался с цепью. И тут Воронцов вдруг понял, что они взяли в прицел именно их отделение. Сейчас положат пару осколочных и развесят наши шинели по берёзкам… Надо было что-то делать. Залечь и окопаться, подождать, когда вся рота подойдёт… Но это значит – упустить инициативу, отдать её врагу. И тогда он понял, что надо делать, и мгновенно принял решение.

– Второе отделение! Слушай мою команду! Цель – орудие по фронту! Прицел сто! Три выстрела беглым, часто, первый залпом – пли!

Залп смёл с дороги прислугу. Орудие больше не сделало ни одного выстрела.

Вскоре бой закончился. С дороги стрельба сместилась в лес и медленно затихала. Там, в песчаном карьере и в канаве лесного ручья, в его многочисленных ответвлениях, добивали засевших немцев, забрасывали их гранатами и кололи штыками. Группы окружённых были небольшими. Сдаваться они не хотели. На предложение сложить оружие и выйти с поднятыми руками отвечали матюгами по-русски и стрельбою из автоматов и пулемётов.

– Иван! Давай-давай! Иди! – кричали они и открывали бешеный огонь.

Подойти к ним было невозможно. Артиллеристы добивали их из орудий и захваченных миномётов. Потом подползли курсанты из пехотных взводов и забрасали и карьер, и протоки сухого ручья гранатами.

Впереди, немного левее Варшавского шоссе, показались крыши домов. Это было село Дерново. Уже рассвело, и было видно издали: над золотистым облаком старинных лип белела колокольня церкви с чёрным крестом. И странно было видеть, как над колокольней в каком-то безумном птичьем упоении летали стаи галок и голубей. Казалось, что природа не хотела признавать правил войны, она всё ещё сопротивлялась человеческим наклонностям к истреблению друг друга во что бы то ни стало, свершая свой привычный обряд, в котором было и то, чего сейчас не хватало и людям – мир и покой.

Стрельба в оврагах затихла. Пахло дымом и гарью. На обочине и в кювете догорали грузовики. В них что-то лопалось, трещало, но уже вскоре эти звуки прекратились и от машин остались одни сизые остовы, от которых несло горелым металлом и резиной. В кузове одной из машин, на железных прогнувшихся полосах, как на огромной жаровне, лежало обгорелое тело в каске и сапоге, сморщившемся и наполовину развалившемся. Толстый слоёный каблук с сизыми скобками железного подбора дымился. Тело казалось небольшим и походило на опалённого поросёнка. Воронцов почему-то не мог представить, что всего несколько минут назад этот скукожившийся обрубок был живым человеком. Другой ноги у немца не было.