– Откуда ты знаешь эту Машу?

– Очень давно, когда я только-только прошёл комиссию и получил третью группу, я попал в интернат, – проговорил Никита, по-прежнему глядя в потолок. – Попал, в общем-то, по своей воле. С родителями я давно был на ножах, а тут и совсем разругался, брат стал меня откровенно бояться, так что выхода я не видел… Когда дружина предложила интернат, я согласился. Маман даже обрадовалась, что такой компромат собирается самоустраниться. Для пущей уверенности она, как мой опекун, подсуетилась и по блату оформила меня под чужим именем. Мне было всё равно… – он помолчал, взглянул на меня и добавил. – А было там, в интернате, очень плохо, Ладка. Поэтому я знал, что делал, когда пытался тебя туда не пустить.

Я повернулась на бок, обняла его, положила голову ему на плечо. Он потёрся щекой о мою макушку.

– Маша была штатным психологом, – продолжил Никита свой рассказ. – Тогда полагался каждой кикиморе раз в неделю сеанс с психологом. Анкеты, беседы, аутотренинг, гипноз, в общем, ерунда всякая… Может быть, с кем-то и срабатывало. Со мной – нет. А она такой человек, привыкла своего добиваться. И никак ей было не смириться с тем, что её со мной занятия – выброшенное время… Разработала она для меня особую усиленную программу. Три занятия в неделю вместо одного…. Честное слово, хотелось головой о стену биться от этих её сеансов. То ли она была неважный психолог, то ли я непробиваемый. Скорее, второе… Короче говоря, я стал её абсолютной профессиональной неудачей. Но… – Никита снова тяжело вздохнул. – Но влюбился я враз и с концами. Как потом очень быстро выяснилось, и она тоже. Ей-то я зачем был нужен, вообще непонятно. Красивая, умная, устроенная…

– В смысле?

– Ну, – усмехнулся Никита. – Там в интернате я и услышал эту фразу: по-бабьи устроенная. Муж какой-то важный пост в районе занимал, крутой, небедный, любил её очень… Мы с ней, конечно, скрывали, как могли. Но от глаз дружного коллектива, сама знаешь, долго ли прятаться сможешь. Муж вскоре прознал, что неудивительно. Ну и понятно, чем это закончилось…

– Вот как раз совершенно непонятно. Закончиться могло, как угодно. Куча вариантов.

– Например?

– Например, муж прознал, пригрозил ей чем-нибудь, она испугалась и порвала с тобой.

– Про мужа ты угадала, а дальше было не так. Ушла она от мужа. Сняла жильё в ближайшем посёлке, продолжала работать в интернате. Продолжала меня тянуть…

Никита замолчал.

– А потом как-то раз, – начал он после паузы. – Приехала к нам в интернат делегация для обмена международным опытом. Иностранцы с разных концов света. Смотрели, как у нас устроен обычный интернат для кикимор. Кто чем интересовался, а один парень, мой ровесник, очень хотел поучаствовать в занятиях с психологом.

Снова пауза.

Я осторожно отстранилась, села, придерживая плед на плечах. Никита беспокойно нахмурился:

– Ты куда?!

– Никуда. Просто не хочу тебе плечо отдавить.

Он криво улыбнулся, протянул руку, вцепился мне в локоть, словно я вот-вот удеру.

– Никит, если тяжело очень, не рассказывай. Жила я как-то без этого знания и дальше проживу. Это ведь прошлое, и оно неважно. Так ведь?

– Оно важно, – возразил Никита. – Пока помнишь – важно.

– Тогда расскажи, что там было с тем иностранцем.

– Он присутствовал на сеансах в тот день, и на моём тоже. Задавал вопросы и мне, и Маше, в блокнотик что-то записывал. Потом попросил со мной пять минут наедине. О чём говорили, уже и не помню. Потом делегация уехала. А вечером… – Никита потёр лицо, помолчал и заговорил снова уже иначе: коротко, отрывисто, нервно. – Вечером я свалился в кокон. Странный оказался кокон: с видениями. Какие-то кошмары, от которых я был вынужден защищаться. Не кокон, а прямо настоящий дурной реалистичный сон. Проснулся я в интернатской кухне. В луже крови. Среди перевёрнутых кастрюль и размазанной по полу пищи. Услышал крики, визг, проклятья. Всё тело ныло, голова кружилась, суставы выламывало… Честно говоря, я в первую минуту подумал, что раз всё так невыносимо болит, то это всё моя кровь. Добрался до двери, хотел выползти скорее оттуда, чтобы помогли. Оказалось – я заперт. Ещё с час входную дверь подпирал – боль проходить стала, только слабость и дрожь остались. И тут я понял, что случилось…

Как по описанию, получался выход в первую группу – сильнейший срыв, приступ неконтролируемой агрессии, при котором кикимора не сознаёт и не помнит, что наделала. Одного такого срыва достаточно, чтобы кикимору записали в безнадёжные. Дальше – только полная изоляция в практически тюремных условиях, а в случаях рецидива… Лучше об этом не думать. Есть законы, да, конечно. Но всегда есть те, кто считает, что проблемы нет только тогда, когда нет человека.

– … С той минуты, когда я всё понял, – продолжил Никита. – меня занимало только одно. Я хотел знать, чья это кровь вокруг, и что именно я успел натворить за то время, пока я не осознавал себя.

Говорил он твёрдо и спокойно. Но его рука чуть заметно подрагивала на моём локте.

– Прошло ещё время. Наконец, дверь открыли снаружи. Куча дружинников завалилась со всеми предосторожностями… Помяли они меня немного, прежде чем мне удалось им доказать, что я вменяем. Но в целом отнеслись ко мне довольно спокойно, и это меня удивило. Уже потом, когда меня отмыли, осмотрели и заперли в изоляторе, пришёл начальник интерната и объяснил, что – на его взгляд – произошло. У меня случился тяжёлый кокон. Настолько тяжёлый, с такими удивительными осложнениями на сердце, что местный врач посчитал меня мёртвым. И несколько часов он пребывал в уверенности, что у него в одной из каморок изолятора – труп. Родственникам они сообщить не успели, это же у них в последнюю очередь делается. А вот в местную дружину позвонили. И кто-то из добросердечных Маше сообщил… Она примчалась среди ночи. Врач уступил, пустил её ко мне, велел дежурному помощнику её сопроводить. А помогали в изоляторе всегда кто-то из кикимор. В общем, дежурный привёл Машу к моему бездыханному телу, она меня давай обнимать, а я… А я пошевелился и вставать стал… Ну, ты же, Лада, уже представляешь, как это бывает…

Ещё бы мне не представлять. До сих пор помню непередаваемые ощущения, когда труп Вероники, туго обёрнутый простынёй, принялся дёргаться, как выброшенная на берег рыба.

– Маша от шока просто в ступор впала, так в каморке и осталась в уголке сидеть. А парень, что в изоляторе дежурил, не вынес воскрешения Лазаря и от стресса сорвался. В общем, так никто и не разобрался, кто из нас двоих людей покалечил. Меня им удалось в кухню загнать и запереть там. А его пытались поймать, он на крышу забрался и то ли прыгнул оттуда, то ли сорвался… Там невысоко, в общем-то, но получилось насмерть. К счастью, кроме этого бедняги, трупов больше не было, но раненых очень много…

– Ты ни в чём этом не виноват!

– Я знаю, – спокойно кивнул он. – Я всё давно себе растолковал, по всем правилам.

– И ты сказал, врач посчитал тебя мёртвым. Но ведь ты и на самом деле?..

Никита криво усмехнулся:

– Да, я умер тогда. Как известно, чтобы стать чёрной кикиморой, надо хотя бы ненадолго умереть.

Он вдруг резко поднялся и сел, спустив ноги с дивана.

– Что ты?! – испугалась я.

– Устал лежать, – буркнул он.

Я обхватила его сзади, прижалась к спине.

– А потом, – продолжил он уже почти равнодушно. – Меня неделю держали взаперти, готовили документы к отправке на центральную передержку. А там мне светила первая группа и, в общем-то, конец всему… Маша ко мне не приходила. Я сидел в своей клетушке, ждал отправки, больше от меня ничего не зависело. А потом пришёл начальник интерната, принёс мои документы. В направлении было написано, что меня отправляют обратно в Питер, под надзор местной дружины для освидетельствования на вторую группу. Мало того, мне разрешалось самостоятельно проделать путь из интерната в питерскую дружину. Словно и не было того случая. Нет, случай был, невинное происшествие на выходе из кокона, и оно было описано в бумагах довольно подробно. Но это была выдумка какая-то, обыкновенный подлог. На моё изумление, откуда это взялось, и почему они все это подписали, я получил глумливую усмешку и прямой ответ, что хорошо мне, видимо, крутить любовь с женой большой шишки. Когда меня выпустили в дорогу, я бросился искать Машу. Она поговорила со мной какую-то пару минут. Сказала, что возвращается домой, к мужу. Что всё кончено, и она не может себя заставить забыть то, что случилось. Взяла с меня обещание никогда не пытаться её искать.