– Утро наступило, солнышко взошло,

Пьяной рожей влезло мне в окно оно.

Встал я потянулся, щец себе налил.

В ванной ты плескалась, словно крокодил.

Где тебя нашел я?

Ефим Суббота терпеливо слушает, по-птичьи наклонив голову на бок. Стараясь не шуметь, достает из конторки кисет и сворачивает самокрутку. Брякает последний аккорд. Пашка выключает магнитофон и прячет кассету в карман.

– Да-а-а-а, душевно поет, чертяка, – качает головой хозяин, – Нет, прежде не слышал, не доводилось.

Дверь со скрипом отворяется и в комнатку заглядывает Олеся Кукуева.

– Ефим Поликарпыч…

– Иду, девонька, иду.

Ефим Суббота прикручивает фитиль у лампы, и Пашка, как сомнамбула отступает из чуланчика в коридор. В зале ни души, верхний свет потушен, только заглядывает в окна сквозь качающуюся березовую листву уличный фонарь. Осенняя ночь тревожна, выйдя из чайной, Пашка стоит подле крыльца и смотрит, как хозяин запирает дверь на внушительный амбарный замок. Заперев чайную, Ефим Суббота раскуривает приготовленную загодя самокрутку и уходит прочь по деревенской улице. Потоптавшись немного возле крыльца, Пашка возвращается к своему стоящему на обочине верному «жуку».

Просыпается Пашка Осокин от сильного дискомфорта в области мочевого пузыря. Терпеть нет никакой возможности. Он распахивает дверцу и, охая, выбирается из «жука». Стоит, пошатываясь со сна, на обочине дороги и справляет малую нужду. Только-только начинает светать. Влажная серая пустота окружает его со всех сторон. Пропала березовая посадка, пропала чайная, нет деревни, нет Пантюхинского лесничества и Синьковской плотины внизу под обрывом тоже нет. Остался только пятак грунтовой дороги, присыпанной щебенкой, и посреди этого пятака стоит желтенький фольксваген, а рядом топчется Пашка Осокин и таращится спросонья в туман.

– Да, хороший чаёк…

Он зябко ежится, зевает и тут из тумана, верхом на велосипеде беззвучно выезжает мужик в телогрейке и коричневой шляпе. К раме велосипеда привязана пара длинных ореховых удилищ, снабженных лесками, пенопластовыми поплавками, грузилами и крючками. Пашка пугается, что велосипедист его зашибет и прижимается спиной к капоту «жука». Он успевает разглядеть худое бритое лицо интеллигентского разлива, очки и папироску в зубах. Пашку обдает ядреным табачищем и ранний рыбак пропадает в тумане, словно его и не было.

На Синьковскую плотину поехал, думает себе Пашка и лезет в фольксваген, досыпать.

В другой раз Пашка просыпается, когда уже совсем рассвело. Стекла «жука», затянуты серебряной пленкой росы. Мочевой пузырь вот-вот лопнет. Терпеть нет никаких сил.

– Хороший чаек, – охает Пашка.

Распахнув дверцу, он вываливается в сверкающий солнечный мир. Справив малую нужду, Пашка стоит подле дренажной канавы, глядя на густую росистую тень, протянувшуюся от березовой посадки по дороге. Сна у него ни в одном глазу. Недолго думая, Пашка Осокин садится за руль, бесцеремонно будит «жука» и катит мимо чайной, за поворот, по деревенским задам. По другую сторону проселочной дороги тянется убранное поле, за полем – заросший кустами овраг, за оврагом рассыпались по косогору избы какой-то деревеньки… Какое тут все маленькое, думается Пашке, сперва одна деревенька и тут же другая! Поля, огороды, вон, прудик и липки с черными стволами, прямо Хоббитания какая-то… Меж тем, огороды сменяет лесополоса, деревенька за полем, отодвигается, съезжает по косогору куда-то на бок, а над деревней, над стерней убранного поля поднимается краешек синий дали.

Проселочная дорога в другой раз виляет, и за ветровым стеклом лежит теперь окученное картофельное поле. Его ровные борозды тянутся к горизонту и упираются в черный еловый лес. Над полем стоит не знающее жалости утреннее солнце, картофельная ботва сверкает тусклым блеском, воздух неподвижен. Пашка заворожено глядит на открывшийся перед ним колхозный пейзаж, и тут мотор его верного «жука» чихает раз и другой, немного подумав, чихает снова и окончательно глохнет. Скрипя и лязгая, фольксваген катится по инерции, пока не останавливается посреди пустынной дороги, в самом сердце сельскохозяйственных угодий. В наступившей тишине Пашке слышно, как чирикают в посадке какие-то птички. Он откидывает голову на подушку сиденья и медитирует, прикрыв глаза, наверное, с четверть часа. Пашка Осокин ни о чем не думает, у него в голове звенит солнечная пустота. Он пытается стать одним целым с этой грунтовой дорогой, с этим колхозным полем, с этой лосополосой. Почувствовав себя картофельным клубнем, он прерывает медитацию и пробует снова завести «жука». Потом вылезает из фольксвагена, осторожно хлопает дверцей и рассеянно оглаживает теплый капот. Достает из багажника, обязанный бечевкой, картонный чемоданчик и уходит вдаль по проселочной дороге.

На въезде в деревню Нестерово, словно пыльное зеркало, поблескивает маленький пруд, а на берегу пруда стоит одинокий тополь. Присмотревшись, Пашка замечает в его ветвях что-то вроде домика, который из досок и рубероида сколотили местные мальчишки. Пашка шагает вниз по тихой деревенской улочке мимо палисадников, мимо колодца, мимо белой козы лежащей у ограды в тени майского дерева. Деревенька невелика, Пашка проходит ее насквозь, никого не встретив, и только у крайней избы со сгоревшей кровлей видит живого человека. Это – Сергей Белов. Он сидит на скамейке возле калитки и бренчит на гитаре. Тут же на скамейке стоит глубокая тарелка с черноплодной рябиной, ведро колодезной воды и маленький кассетный магнитофон «Весна».

– День добрый, – вежливо здоровается Пашка Осокин.

– Наше вам, с кисточкой, – откликается Белов, глядя на Пашку с прищуром.

В его щербатой улыбке застряло несколько темных от никотина зубов. Длинное лицо усыпано оспинками и веснушками. Глаза голубые, а давно не стриженые волосы цвета выгоревшей соломы.

– Из района? – интересуется Белов.

– Из столицы.

– Ишь ты! На-ка вон, рябинки поклюй.

– Благодарствую.

Пашка угощается черноплодкой, а после выпивает полную кружку вкусной колодезной воды. Вода такая холодная, что зубы ломит. Покуда Пашка утоляет легкий голод и жажду, Белов включает свой магнитофон. Звучит бодрая песенка «Ядрена вошь» с одноименного альбома панк-рок-группы «Сектор Газа».

– Жгут пацаны, – комментирует колхозный панк Сергей Белов.

– Отжигают, – соглашается Пашка Осокин.

– Серый, – представляется Белов, – механизатор.

– Пашка, – говорит Осокин, – безработный.

Пожав друг дружке руки, они выпиваются за знакомство колодезной воды и угощаются черноплодной рябиной. Пашка достает кассету из кармана.

– А вот, – говорит Пашка. – Рок-бард из наших, типа Ника Кейва. Я с ним вместе в школе учился.

Белов меняет кассеты в магнитофоне. Перематывает, включает. Электрический гул, приглушенный смех, кашель. Звук гитары, будто из-под воды… Гитара плывет…

– Серый, останавливай свою шарманку! – кричит Пашка.

– Ах, ты, черт! – Белов впопыхах жмет своими большими пальцами на все кнопки подряд, сперва он включает «перемотку», потом снова «воспроизведение» и только потом «стоп».

Когда Белов осторожно выщелкивает из магнитофона кассету, за кассетой тянется зажеванная, спутанная пленка. На нее больно смотреть. Белов молча отдает кассету Пашке.

– Ну, все, капец! – говорит Пашка севшим голосом, – Зажевал!

– Зажевал, – соглашается Белов. – Он у меня с характером… Ты, извини, такая чухня получилась…

Чтобы немного успокоиться, Пашка выпивает две кружки колодезной воды, а после рассказывает Белову про своего приятеля рок-барда Егора Панфилова пропавшего без вести.

– И вот, остывший след привел меня в ваш замечательный колхоз, – заканчивает Пашка Осокин свою историю.

Сергей молчит, о чем-то крепко задумавшись. Пашка его не торопит, он подъедает черноплодку с тарелки, усаживается на скамейке поудобнее и, привалившись спиной к хлипкому штакетнику, смотрит на заросший деревенский овраг, на вековую липу, склонившуюся над этим оврагом и на осеннее медовое солнце, застывшее в зените. Сергей Белов достает из кармана рубашки мятую пачку «Примы», угощает Пашку, но тот жестом отказывается.