- Она родственница Лиэндера Уопшота?

- Она из той же семьи. Вы его знаете?

- Он мой отец, - сказала Элен.

- Господи боже мой, если Лиэндер Уопшот - ваш отец, то зачем же вы ходите из дома в дом, пытаясь продать какие-то книжки?

- Он отказался от меня. - Элен заплакала.

- О, он отказался, отказался? Ну, это легче сказать, чем сделать. Мне приходило в голову отказаться от своих детей, но я не представляю себе, как за это взяться. Знаете вы, что сделала моя дочь - моя собственная дочь - в День благодарения? Мы все сидели за столом, как вдруг она схватила индейку - двенадцатифунтовую индейку! - бросила ее на пол, стала по ней прыгать и ногой подкидывать ее туда и сюда, а затем взяла миску с клюквенным соусом и плеснула им в потолок - клюквенный соус по всему потолку, - а потом заплакала. Я иногда подумываю о том, чтобы отказаться от нее, но это легче сказать, чем сделать, - и если я не могу отказаться от моей дочери, то как Лиэндер Уопшот может отказаться от своей? Ну, ладно, - сказала она, вставая и подвязывая передник, - мне надо снова приняться за уборку, и я не могу больше тратить время на разговоры, но мой вам совет - пойдите к этому старому Лиэндеру Уопшоту и скажите ему, чтобы он купил вам пару приличных туфель. Когда я увидела, как вы идете по улице в рваных туфлях, а за вами бегут собаки, я подумала, что не прийти вам на помощь было бы не по-христиански. Но теперь, когда я знаю, что вы из семьи Уопшотов, я полагаю, что вам могли бы помочь ваши собственные родственники. До свидания.

Перед тем как пуститься в свое последнее плавание, Лиэндер по обыкновению дал свисток. Из рулевой рубки он видел, что в парке над американскими горами уже идет дождь. Он увидел, как Чарли Маттерсон и его брат-близнец набросили брезент на последние спускавшиеся вагончики. Карусель все еще крутилась. Он видел, как пассажиры одной из лодок Красной Мельницы, только что выплывшие изо рта алебастрового великана-людоеда, в изумлении задрали головы, обнаружив, что идет дождь. Он видел, как юноша, смеясь, покрыл газетой голову своей девушки. Он видел, как в домиках, стоявших наверху, на отвесном берегу, зажигались керосиновые лампы. Он думал, как печально было для поселившихся там людей, что в этот их первый за много лет выезд из дому шел дождь. В домах не было ни печей, ни каминов. Не было спасения от сырости и от унылого стука дождя, так как дощатые стены, пропитанные солью, тугие, издают, когда к ним прикасаются, звуки, напоминающие барабанный бой; и стоит вам усесться за партию виста в две руки, как крыша начинает протекать. Течет в кухне, и над ломберным столиком, и над кроватью. Люди, проводящие здесь отпуск, могли бы поджидать почтальона - но кто станет им писать? И сами они не могут писать письма, так как все конверты у них склеились. Уныние пощадит только любовников: столбики их кроватей громко и весело поскрипывают. На берегу Лиэндер видел, как последние группы экскурсантов обращались в бегство, крича друг другу, чтобы не забыли одеяло, не забыли открывалку, не забыли термос и корзину для провизии. И вот уже никого не осталось, кроме старика, любившего плавать под дождем, и юноши по прозвищу Банан, который любил гулять под дождем и голова которого была забита Суинберном. Лиэндер видел, как японец, продававший веера и палочки для чесания спины, убирает свои шелковые и бумажные фонарики. Он видел людей, стоявших в дверях ресторана, и официанток у окон. Официант вносил в ресторан "Пергола-Кантониз" не покрытые скатертями столики, а в нангасакитской гостинице чья-то рука отодвинула оконные занавески, но рассмотреть выглянувшее из окна лицо Лиэндер не смог. Он видел, как волны, прежде мчавшиеся одна за другой, под дождем утихомирились и лениво плескались о берег. Море было спокойное. Вдруг старик, стоявший по пояс в воде, повернулся и изо всех сил поплыл к берегу, почувствовав подспудную тягу бушующего моря. Лиэндер видел, как радовался Банан, наблюдая за этими признаками надвигающейся опасности. И вот море со страшным грохотом перекинулось через полосу песка и хлынуло на каменное основание портовой набережной, образовав волну, которая, разбившись (это было начало атаки, гремевшей затем всю ночь), потрясла берег и преследовала по пятам успевшего вылезти из воды старика. Лиэндер снял швартовы и дал свисток. Когда "Топаз" вышел в море, Спинет заиграл "Звон колоколов".

К Нангасакиту вел пролив, образованный гранитным волнорезом, обросшим морской травой, а к юго-западу в море покачивался бакен с колоколом, покрывавшийся белой пеной всякий раз, как его захлестывало водой. Лиэндер знал, что при таком ветре колокол могли услышать далеко на берегу. Его могли услышать картежники, расставлявшие банки и миски в тех местах, где протекала крыша, старые дамы в нангасакитской гостинице и даже любовники сквозь веселое поскрипывание кроватных столбиков. Звуки только этого колокола слышал Лиэндер во сне. Он любил все колокола: обеденные колокола, колокольчики над столом, колокольчики у дверей, колокол из Антверпена и колокол из Алтуны - все они внушали ему бодрость и утешали его, но этот колокол затрагивал в его душе какие-то мрачные струны. Теперь колдовская музыка осталась за кормой, становилась все слабей и слабей, теряясь в скрипе старого корпуса и в шуме волн, разбивавшихся о его нос. У выхода из бухты море было бурное.

"Топаз" зарывался носом в волны, как старая лошадь-качалка. Волны разбивались о стекло рулевой рубки, и Лиэндеру приходилось одной рукой приводить в движение стеклоочиститель, чтобы хоть что-нибудь видеть. Вода, стекая с палуб, стала проникать в каюту. Погода была ненастная; Лиэндер подумал о пассажирах - о девушке с розой в волосах и о мужчине с тремя детьми, у которых у всех рубашки были сшиты из той же ткани, что и летнее платье его жены. А как чувствовали себя сейчас пассажиры, сидевшие в каюте? Были они испуганы? Да, были, в девяти случаях из десяти, и старались заглушить страх пустыми размышлениями. Они вытаскивали из карманов кольца с ключами и медяки, а те, у кого был какой-нибудь талисман, серебряный доллар или медаль в честь святого Христофора, терли их пальцами. Да пребудет с нами святой Христофор! Они приводили на себе в порядок подвязки, если носили их, туже шнуровали ботинки, подтягивали узел галстука и спрашивали себя, почему чувство реальности их покинуло. Они думали о чем-нибудь приятном: о полях пшеницы и о зимних сумерках, когда через пять минут после того, как на западе гаснул лимонно-желтый свет, начинал идти снег, или о том, как в канун пасхи они прятали под диванными подушками фигурные леденцы. Юноша смотрел на девушку с розой в волосах, вспоминая, как великодушно она отдавалась ему; такой красивой и нежной она казалась ему теперь.