Однажды, переодеваясь, я услышала за спиной ее угрюмый голос:
– Какой нарядный лифчик, это чтобы перед мужчинами красоваться?
– Почему перед мужчинами? Ты сама разве в зеркало не смотришь?
Она и правда не смотрелась в зеркало. Наверное, дело было в шраме, из-за него Пэйсюань не хотела видеть свое отражение. Жизнь без зеркал превращала ее в диковатую несформировавшуюся девочку. Иногда на ее лице даже проступало детское выражение, только счастливого блеска в глазах уже не было. Помню, как на утренней линейке по понедельникам Пэйсюань со знаменем в руках шагала к флагштоку, на солнце ее белая кожа почти слепила, от стройного силуэта веяло чем-то волнующе девичьим, и я была уверена, что все мальчики школы должны немедленно в нее влюбиться.
Однажды вечером мы впервые заговорили на довольно интимную тему. Обычно между двоюродными сестрами такие разговоры в порядке вещей, но у меня все равно было чувство, что я обидела Пэйсюань своим вопросом.
Я спросила, если ли у нее друг. Она сказала: нет.
– А сексуальный партнер?
– Мне это не нужно. – Она покраснела. – У меня насыщенная жизнь.
Пэйсюань рассказала, что еще не встретила своего мужчину. Она верила, что где-то в мире есть мужчина, с которым они идеально друг другу подходят, – он из хорошей семьи, прекрасно образован, у него престижная работа, а еще он вечно будет любить только ее. Пэйсюань терпеливо ждала этого мужчину.
– А ты? – смущенно спросила она.
– Ты своего мужчину еще не встретила, а мой уже ушел. Сейчас мне кажется, что все они похожи, ни один не лучше и не хуже других. Так что нет разницы, кто из них рядом.
– У тебя очень нездоровая жизненная позиция.
– У меня нет никакой позиции. Просто живу как живется.
Следующие две недели Пэйсюань пропадала на совещаниях со съемочной группой, они готовились записывать собранный материал. Я просыпалась ближе к полудню, ее уже не было дома. Я готовила себе завтрак, потом садилась к компьютеру, писала статью, искала вакансии, рассылала резюме. Пэйсюань возвращалась домой после ужина, к тому времени я уже собиралась уходить. Было лето, и почти каждый день кто-нибудь из друзей звал меня в бар выпить, а я никогда не отказывала. Домой я приходила глубокой ночью, Пэйсюань уже спала. Мы жили в одной квартире, но почти не виделись, и это было хорошо. Раньше, когда я жила у кого-нибудь в гостях и замечала, что не могу поладить с хозяином, то перестраивала свои биологические часы, чтобы как можно реже с ним встречаться.
А потом случился тот дождливый вечер. Было уже за полночь, промокшая до костей, я прибежала домой и увидела, что Пэйсюань еще не спит. Посреди комнаты стоял чемодан, она укладывала в него аккуратные стопочки одежды. Сердце у меня упало: неужели съемки закончились? Я даже немного огорчилась, пришла мысль, что теперь снова придется искать жилье, а следом накатила усталость. Но Пэйсюань объяснила, что уедет всего на пару дней, они собираются снимать в Юньнани и Мьянме.
– Юньнань? У вас видовой фильм или документальный?
– Ты же знаешь, дедушка служил в экспедиционных войсках. В годы войны с Японией Университет Цилу[7] перевезли в Чэнду, там дедушка вступил в армию и вместе со своей частью побывал в Юньнани и Мьянме. Есть даже общая фотография, где бойцы роты сняты вместе с генералом Сунь Лижэнем[8], я нашла на ней дедушку!
Конечно же, я ничего про это не знала, я даже не знала, кто такой генерал Сунь Лижэнь.
Пэйсюань взяла со стола книгу. Это был том про экспедиционные войска, я давно заметила его, как-то раз открыла, полистала немного и вернула на место. Бережно держа в руках книгу, Пэйсюань быстро нашла нужную страницу и показала мне фотографию, а на ней солдата, стоявшего крайним справа. Молодой боец на зернистом снимке, сделанном в другой стране и в другую эпоху, мог оказаться кем угодно. Я заметила, что правый уголок у страницы загнут, совсем немного, чтобы не замять фотографию и не закрыть фигуру солдата.
– Он служил в медсанчасти, спасал раненых. И когда Англия прислала войска в подкрепление, дедушка помогал переводить для их офицеров… – Рассказывая, Пэйсюань листала страницы.
– Хватит, я все равно не буду сниматься.
– Ты думаешь, я рассказываю, чтобы уговорить тебя на съемки? – холодно спросила Пэйсюань. Она захлопнула книгу и положила себе на колени. – Я просто решила, что ты должна знать. Дедушка – слава и гордость нашей семьи, признаешь ты это или нет. Я хотела поделиться с тобой этой славой. Прими ее, и она насытит тебя, придаст тебе сил.
Насытит? Как Святой Дух – христиан? Боюсь, Пэйсюань хотела поделиться со мной не славой, а верой. Ее чувства к дедушке были своего рода религией. Поэтому, даже понимая, что все усилия напрасны, она продолжала неутомимо пичкать меня “историями славы”, как христианин, принявший обет проповедовать Евангелие. Под взывающим взглядом Пэйсюань я чувствовала себя заблудшей овцой.
Покачав головой, я тихо сказала:
– Пэйсюань, на самом деле заблуждаюсь не я, а ты.
Мы сидели рядом, с горечью глядя друг на друга, мне было жаль ее, а ей меня. Глупейшая сцена.
Я вдруг вспомнила, как однажды вечером мы с тобой вскарабкались на стену у Башни мертвецов, а Пэйсюань пришла забрать меня домой. Я отказывалась слезать со стены, да еще в красках описывала ей трупы, лежавшие у Башни. Пэйсюань побледнела, ее пробрала дрожь. Наконец она пошла прочь, но вдруг обернулась к нам и отчеканила:
– Ли Цзяци, тебя ждет кошмарная жизнь. – Голос у нее был странный, как будто это говорит не Пэйсюань, а оракул.
– Это тебя ждет кошмарная жизнь, – злобно ответила я.
И вот через много лет оба проклятия сбылись. Моя жизнь и правда была кошмаром. А у Пэйсюань разве нет?
Она всегда жила для дедушки и семьи. Дедушка и семья, словно поставленные в детстве брекеты, туго стягивали ее, придавая нужную форму. Чтобы не дать шанса ни одной щелочке, она продолжала носить их, даже повзрослев. Вся ее свобода была задавлена в наглухо сомкнутых щелях между зубами.
– Пэйсюань, – с трудом нарушив молчание, проговорила я, – ты понимаешь, до чего смешна твоя так называемая семейная гордость?
– Не надо. – Она резко встала. – Не можешь понять, так хотя бы не очерняй ее. Договорились? – Ее шрам дрожал.
Я отвела взгляд, раздумывая, как лучше продолжить разговор, но Пэйсюань уже убежала в свою комнату и захлопнула дверь.
Я сидела на диване в облаке опасной тишины. Представляла, как в следующую секунду брошусь к ее комнате и распахну дверь со словами: “Пэйсюань, дай я тебе кое-что расскажу”.
Наверное, она почувствует, что этот рассказ ее изнасилует. Но мы с моей тенью закроем выход, и она не сможет сбежать. Пэйсюань съежится, испуганно глядя на меня, а я развяжу мешок, и правда, как злобная собака, выскочит наружу, с бешеным лаем бросится на нее, разорвет доспехи из славы и гордости, вынет ее сердце и влажным языком слижет с него белоснежную глазурь веры. Пара минут – и Пэйсюань лишится самого дорогого в жизни. Она будет полностью уничтожена. А я спокойно досмотрю представление до конца, а потом скажу себе, что моей вины здесь нет. Пэйсюань изнасиловала не я, а правда. Я только помогла правде развязать скрывавший ее мешок.
Но так ли это? Я задумалась. Узнав правду, своими глазами увидев, скольких людей она покалечила, я уже ни на что не могла повлиять, мне оставалось лишь нести ее в себе. Теперь же я вдруг осознала, что в моих руках есть некая власть. Власть решить, как распорядиться этой правдой. Я могла позволить ей разрушить жизнь Пэйсюань – само собой, я бы не придала этому значения, просто выложила все, что знаю, оправдывая свой поступок справедливостью. Еще я могла убедить себя, что открыть Пэйсюань глаза – мой долг. Справедливость и долг – как это благородно, жаль только, ни то ни другое нельзя почувствовать.
Сердце мое вдруг ослабело, размякло. Я хотела одного – стать немного милосердней. Семейная гордость, в которую верит Пэйсюань, – выдумка, но питает ее эта выдумка по-настоящему. В религии Пэйсюань нет ни добра, ни красоты, но Пэйсюань верит в обратное, и эта вера очищает ее сердце, дарует ей и добро, и красоту.
