Вспомните картину, на которой изображен Петр Первый, шагающий по берегу Невы. Огромный царь яростно печатает шаги. Выпуклый лоб, глаза навыкате, усы торчат, как проволочные, ноздри раздуты. Царь спешит. Свита еле поспевает за ним. И кажется, слышно, как гремят о камни тяжелые, кованые, с пряжками башмаки и свистит ветер, развевающий полы густо-зеленого камзола.

Теперь представьте, что картина ожила. Заплескались невские волны, и в лицо пахнуло глубинным холодом. Рослый мужчина с вьющимися, как у Петра, волосами, шагает по набережной, держа в руке, вместо треуголки, фуражку защитного цвета с алой пятиконечной звездочкой. Камзол ему заменила красноармейская гимнастерка. А дальше – совсем не царские и не красноармейские – брюки навыпуск и остроносые штиблеты. По-настоящему царские у него только осанка и шаг – широкий и тяжелый.

За ним, как на известной картине, поспевает свита, состоящая из двух человек: женщины и мальчика. Женщина невысокая, смуглолицая, с коротко подстриженными волосами по моде первых лет революции. Глаза большие, словно расширенные от удивления. За ней идет, вернее, бежит мальчик, такой смуглолицый и большеглазый, что в нем без труда можно признать сына женщины. От отца же, который по-петровски шагал впереди, мальчику достались лишь вьющиеся волосы. На мальчике матроска с выцветшим голубым воротником и картузик, тоже видавший виды.

Мальчика звали Котей, отца его – Николаем Леонидовичем, а мать просто Ксаночкой, без отчества.

Котя бежал, чтобы не отстать от родителей. При этом он все время оглядывался, потому что по мостовой с дружным аппетитным хрустом шагал отряд военморов – военных моряков. Над белыми тарелочками бескозырок поблескивали вороненые штыки. Ветер упруго надувал кумачовый транспарант со словами: «Смерть Юденичу!»

Котя смотрел на моряков, и его глаза загорались тайным восторгом. Он представлял себя идущим в строю с тяжелой винтовкой, которую можно сколько угодно трогать и даже стрелять из нее по врагам. Может быть, это было бы несбыточной мечтой, если бы не событие, которое произошло час назад.

Все началось в узком дворе петроградского дома, что на Васильевском острове.

По этому двору расхаживал старый татарин с необъятным полосатым мешком за спиной. Задрав голову, он пел свою странную песенку:

Котя подошел к старьевщику и спросил:

– Зачем вам кости и тряпки?

Старьевщик выкатил на мальчика черные глаза и тихо сказал:

– Я всю жизнь собираю кости и тряпки… А теперь ни костей, ни тряпок.

В это время где-то на пятом этаже распахнулось окно, и папа на весь двор крикнул:

– Котя, быстро наверх! Тетушка дома!

Мальчик тут же юркнул в подъезд, провожаемый печальными глазами старьевщика, который вслед ему снова пожаловался:

– А теперь ни костей, ни тряпок.

В заставленной вещами комнате в старинном плюшевом кресле бутылочного цвета сидела старушка – тетушка. Перед ней, как просители перед вельможей, стояли папа и мама. Из-за них выглядывал Котя. Он рассматривал тетушку со смешливым любопытством. Тетушка была маленькой, востроглазенькой, с сизыми колючими усиками по краям рта.

– Мальчик он послушный, – говорила мама про Котю.

– Слушается с полуслова, – добавлял папа, заискивающе глядя в глаза тетушке.

Котя же из-за спины родителей подавал тетушке тайный сигнал – отрицательно качал головой.

– Я, соколики мои, еле ноги волочу, – отвечала тетушка, предупрежденная Котей.

– Он помогать будет! – с готовностью обещал папа.

Котя изо всех сил качал головой: мол, не буду помогать.

– Он и за хлебом сходит, и дома подметет, – вторила папе мама.

«Не схожу! Не подмету!» – сигнализировал Котя старушке.

И та отвечала.

– Он больше намусорит, чем уберет.

Было похоже, что Котя и тетушка находятся в тайном сговоре.

Тогда мама шагнула вперед и с отчаянием сказала:

– Тетушка, дорогая, не можем же мы взять мальчика на фронт!

А папа, для убедительности, протянул мандат с лиловыми печатями. Но старушка даже не взглянула на этот серьезный документ.

– В другой раз! – решительно сказала она. – А теперь извините и увольте. Ты уж не обижайся на старую тетку, Ксаночка.

Когда удрученные отказом Котины родители покидали тетушкин дом, Котя оглянулся. Тетушка победоносно смотрела вслед уходящим. Котя кивнул ей на прощание и закрыл дверь.

Спустя некоторое время «Петр и его свита», прошагали по Морской улице и остановились у дома с кариатидами – могучими каменными женщинами, которые на своих плечах держали массивный балкон. Женщины-кариатиды загадочно улыбались, словно были свидетельницами заговора с тетушкой и полностью поддерживали Котю.

– Здесь! – сказал отец, и это слово прозвучало, как команда.

Все остановились. Повернулись. Вошли в подъезд.

На третьем этаже, у дубовой двери, на которой висела потемневшая медная табличка с надписью: «Артист императорских театров Петр Иннокентьевич Пархоменко», отец дернул за бронзовую шишечку, и где-то в глубине тонко зазвонил колокольчик. Гостям долго не открывали. Наконец послышались шаги. Щелкнул замок, и дверь медленно отворилась. На пороге стоял тучный кудрявый мужчина в бархатном, давно не стиранном халате. В руках он держал тарелку и ложку. Артист императорских театров стоя ел суп.

– Здравствуй, брат! – воскликнул он трубным голосом и тут же отправил ложку в рот.

– Здравствуй, брат! – отозвался Николай Леонидович. – Ты с утра пораньше ешь суп?

– Не ем, а рубаю! – Артист вытер рукавом халата рот и захохотал. Его смех отозвался в парадном, как раскат грома. – Прекрасное изобретение революции – суп «карие глазки».

– Какие глазки? – спросила мама.

– Ксаночка? Здравствуй, девочка моя! – обрадовался артист. – И ты здесь? Суп из голов воблы. Объедение! Хочешь попробовать?

– Разве у воблы карие глаза? – неожиданно спросил Котя.

Артист перестал есть и уставился на Котю.

– Здравствуй, Шурик!

– Меня зовут Котя, – отозвался мальчик.

– Мы на фронт уезжаем, не с кем оставить его, – сказал папа, незаметно подталкивая вперед сына.

– Беспризорник, значит, – весело сказал артист императорских театров.

– Беспризорник, – подтвердила мама, лишь бы потрафить толстяку. – Ты бы не взял его на время?

Артист удивленно посмотрел на маму, потом перевел взгляд на Котю и сказал:

– Да я ведь сам беспризорник! Жена удрала на юг от голода. А я меняю брюссельские кружева на воблу.

– Ну да, – растерянно сказал папа, – конечно. Мы пойдем, Петя.

Все трое, не сговариваясь, повернулись и стали медленно спускаться вниз, а бывший артист императорских театров механически хлебал суп «карие глазки» и смотрел им вслед. И вдруг он громогласно крикнул:

– Стойте! Разве в Петрограде появился новый театр?

– Появился! – с нижнего этажа ответил ему Николай Леонидович.

– Героический рабочий театр! – крикнул Котя.

– Николай уже собрал труппу. У него мандат Петросовета. Мы едем на фронт! – крикнула снизу Котина мама.

– Когда? – Пархоменко сбежал на несколько ступенек, свесился с перил, расплескивая остатки супа.

– Завтра утром, – ответил Николай Леонидович.

– А харчи давать будут? – Артист постучал ложкой по пустой тарелке.

– Как и всем бойцам, – ответил за отца Котя. – И мыло будут давать.

– Да здравствует театр! – на всю лестницу крикнул толстяк в бархатном халате. – Да здравствует революция! Я – с вами! Ура!