Он старался, он правда старался успеть, добежать, схватить, исправить то, что по глупости и обиде натворил, но ожидаемо не успел: трамвая к тому времени, как он добрался до остановки, на месте уже не было, и только в глубоком глухом отдалении слышался смываемый дождями прощающийся звон.
Домой он возвращался убитым, раздавленным, ощущающим себя до того никчёмным, что хотелось просто набрать полную раковину воды, засунуть туда голову и не вылезать, пока не уснёшь настолько, чтобы обо всём на этом свете забыть.
Правда, в раковину он не полез, походил по комнате, двинул в сердцах ногой кровать, ударился кулаками и лбом об стену. Посидел на полу, тупо и пусто глядя, как мигает и перегорает от сбоев напряжения вкрученная без всякого абажура лампочка, светящая в некоторые ночи желтее вымазанной в меду да морошке лисьей шкурки. Выпил, не заметив, как гуляющий туда-сюда ветер из распахнутого окна натёр щёку, нервы и зуб, обезболивающего, повалялся, морщась и скребясь, на постели, а после…
После, вытряхнув из сумки всю бумагу и все ручки, стал снова и снова пытаться нарисовать прочно поселившегося в сердце синеглазого мальчишку, с доводящим до помешательства ужасом понимая, что нарисовать — даже так безобразно, как было — его больше не может, что почему-то не способен разглядеть, что что-то самое-самое важное потерял и забыл…
Всю последующую ночь, грустно и холодно прикладывающуюся к окну, как полёгшие на войне солдаты прикладывали к плечу пахнущий слезами прицел, Ирвин не спал: рисовал, рвал бумагу, складывал из той самолётики, швырял те в потолок и до самого утра, такого же серого и тёмного, как и растворившаяся в стакане кофе ночь, обещал себе, что никуда завтра не пойдёт, ни за что и никогда не пойдёт, но…
ڸ٥ﻻ ﻉ√٥ﺎ ٱ
Наутро, спотыкаясь и скользя на подмёрзших за ночь лужах, падая в кучи прелой мокрой листвы, хватаясь за каштаны, сокращая путь между понурыми домиками, в которых давно уже никто не жил и не дышал, набивая в грудь чёрные дыры неожиданно явившей себя слишком рано зимы, он нёсся в этот чёртов колледж так, будто от того зависела вся его последующая жизнь.
Хотя, в общем, на самом деле и зависела.
Успел он достаточно вовремя для того, кто хотел проверить каждый знакомый и укромный уголок, отчаянно надеясь синеглазого Кая отыскать и хотя бы попытаться у того спросить, что его вчерашняя фраза значила и зачем он вообще её сказал, но мальчишки не оказалось ни на крыше, ни внизу, ни в раздевалке, ни в спортзале, ни на площадке, ни в столовой, нигде. Оставались туалеты и кабинеты, но по тем Ирвин ходить постеснялся, поэтому, так потерянное и не отыскав, расстроившись да с концами разволновавшись, понуро побрёл отсиживать собственные бестолковые лекции.
Тупо прочёл несколько десятков страниц из старого немецкого учебника, смешал на химии вышедшие из-под контроля порошки, давшие пьяно-мартовский вишнёвый цвет, выслушал про канувшую в лету Александрию и непонятно зачем вспомненные да во всех красках прорекламированные массандровские вина — кто-то, хихикая, шепнул, что у преподавателя просто проснулась болезненная утренняя ломка. Вырезал из дерева маленькую синичную птаху — вырезать у него получалось намного лучше, чем рисовать, — просидел пустое окно в библиотеке, рассеянно перебирая чужие страницы про загадочный, отполированный до невозможного блеска камень Рёандзи, пробежал три круга по забросанному листвой да желудями стадиону…
И вот там, за углом боярышника да тонкостволой хворой липы, увидел, наконец, своего потерянного Кая.
Или, вернее, то, как того, удерживаемого под локти и окружённого плотной толпой из нескольких незнакомых человек, протащили мимо да толкнули на окованный холодной чёрной решёткой невзрачный задний двор.
Он понятия не имел, что они не поделили, кто был виноват и кто не был, что будет с ним самим, если он во всё это вмешается; перед глазами остро и отчётливо встала та первая страшная картинка, когда он увидел красивое заострённое лицо, залитое выбитой из носа и рта кровью, в груди заскрёбся, впиваясь коготками, маленький и цепкий полтергейст, и Ирвину стало совершеннейше наплевать.
Наплевать на всё, кроме этого мальчишки, которого он собирался защищать любой доступной ему ценой.
К тихому гортанному рыку, вырвавшемуся из-под ощерившихся зубов, к нужному моменту он не поспел: когда выбежал, задыхаясь, из-за угла старого краснокирпичного здания, хватаясь за то оцарапанными ладонями, истово колотясь напрягшимися в голове жилами, хрипя, кашляя и до ползущей по телу льдистой лихорадки боясь, Кая уже успели подхватить под каждую по отдельности руку, встать позади, ухватить за волосы, запрокинуть ему голову, удержать за ноги и, господи, практически распять.
Выглядело это ужасно, неверно, болезненно-ломко; по его лицу, всё такому же красивому, но ставшему намного более усталым, изнурённым, потемневшим и рваным, чёрно-синими пятнами бежали синяки, из носа снова текла кровь, которой он к тому же ещё и кашлял. Кай что-то говорил, вернее, больше плевал, рычал, смотрел на них на всех исподлобья и одновременно так, будто совсем не понимал, в каком находится положении, а может…
Может, как раз таки понимал и именно поэтому в каждом его жесте, в каждом выдохе присутствовало столько её — не собирающейся падать в ноги лицом и изменять себе загнанно-фаянсовой гордости.
Где-то там же, когда он, оскалившись в диком подобии страшной ухмылки, сплюнул кому-то в лицо сгустком крови, слюны и чего-то чёрного да просмоленного — наверное, табака, он же всё-таки курил — ещё, его, надавив на плечи да ударив по голове, свалили на колени, и тот, кто стоял перед ним, замахнувшись, заехал ему ботинком прямо в живот: мальчишка от удара прогнулся, простонал изведённым звериным хрипом, почему-то вдруг резко поднял лицо и уставился этими своими безумными синими глазами прямиком на застывшего перекошенного Ирвина, как будто вообще всё это время зная, что тот находится где-то здесь…
И Вейсса, надруганного и вспоротого из самого нутра, впервые в жизни перемкнуло.
Перемкнуло настолько, что отключило питание и мозг, отрезало страхи, мысли, инстинкты, желание забиться по привычке в угол и ни во что вокруг себя не встревать: сейчас он хотел только одного. Спасти. Спасти, вытащить, увести отсюда, защитить, чего бы это ему ни стоило, схватить за руку, укрыть и убаюкать, и тело, дышащее нездоровым сумасшедшим восторгом, выбитым под костьми запалом, окутанное странным да кусающим отсветом внутреннего тицианового огня, бросилась навстречу само.
В теле внезапно оказалось достаточно сил, чтобы оттолкнуть того, кто удерживал Кая за волосы, наброситься на второго, кто давил ему на плечи. Наверное, сработал эффект неожиданности, наверное, его просто никто здесь не ждал, но у него что-то получалось, восторг и запал в груди разгорелись от этого сильнее, а толпа, собравшаяся за спиной, никак не могла определиться и решить, встрять ей или не встрять и что с ним таким вообще делать.
Сейчас, когда их стало двое, они могли хоть как-то, но попытаться отсюда выбраться, это Ирвин понимал. Поэтому прянул к мальчишке, ухватил того под локоть, вздёрнул наверх, бегло, быстро, задыханно не то шипя, не то, наоборот, надрывно крича:
— Ну же! Поднимайся! Слышишь?! Что же ты всё не шевелишься никак, идиот?!
А идиот вот и правда…
Не шевелился.
Стоял на своих коленях, рассеянно и растерянно, как будто и не существовал тут вовсе, смотрел даже не на Ирвина, а в землю, туда, где топтали пыль сгрудившиеся рядом чужие ноги, провисал в плечах, позволял себя безвольно трясти, капал созревшей да отцветшей калиновой кровью и никак, вот же чёрт, на него не реагировал.
— Да что с тобой такое творится?! Они тебе что, все мозги отшибли? Посмотри на меня хотя бы, ну! Неужели опять не узнаёшь?! Мы же с тобой уже не в первый раз встречаемся!
Мальчишка дёрнулся, это Ирвин кое-как заметил. Вроде бы даже приподнял на долю секунды лицо, что-то тихое просипел, слабо тряхнул головой, пытаясь избавиться от лезущих в глаза волос, но на большее оказался не способен, так и оставаясь пресмыкаться на драных согнутых коленях, что злило, господи, всё больше и больше.
