Как кажется, мышление стало ровнее, а в силу этого работоспособней. И мы видим примеры колоссальной управляемости человечества в пределах религиозного мировоззрения. Но это управляемость извне. И чем сильнее такой одиночный узел, тем менее человек управляем для самого себя – теперь он раб веры.
Точно так же появится и узел научного мировоззрения: в стороне от точки зрения религиозной три века назад некая сила начинает собирать общественное мнение в пучок, который однажды оказывается настолько сильным, что защищает своих создателей даже от костров инквизиции. А старый узел у кого-то распускается и уходит полностью, у кого-то сохраняется ослабленным. Про запас. Примерно так во времена религиозного мировоззрения жил узел философский, или метафизический. Иногда за смотрение на мир с этой точки убивали, как Сократа когда-то, но чаще он оказывался достаточно сильным, чтобы защищать философов в их желании жить по-своему.
Итак, с исторической точки зрения, приход сильного мировоззрения дает более высокую управляемость, а значит, и дееспособность общества. А что происходит с психологической точки зрения?
Кажущееся выравнивание мышления при сильном мировоззрении на самом деле есть перевод его из неровного состояния в расколотое. При так называемом многобожии, с психологической точки зрения, мы имели общую, хотя и неровную среду, где все узлы были более или менее уравновешены, и ни один не обладал достаточной силой, чтобы подавить другие.
Если мы поймем, что собирание своего мышления в узлы и морщины – мера вынужденная, мы идем на нее вполне осознанно из желания выжить (хотя идем в таком раннем возрасте, что часто просто не в состоянии этого вспомнить), то станет ясно, что мы исходно свободны от любого мировоззрения и можем просто жить, а не вести себя в соответствии с требованиями общества. Возможность вернуться к себе зависит только от силы страха, который внушает нам правящее мировоззрение. Соответственно, чем сильнее один из узлов, тем страшнее он, тем более, что мировые религии вполне осознанно строят себя на «страхе Божием».
Пребывание в таком состоянии – дело психологически чрезвычайно тяжелое, почему люди и ведут постоянный поиск иных мировоззрений, строя с их помощью миры-сообщества, которые защищают их от правящего узла общественного мнения. Это очень серьезная задача – выжить. Ради нее можно пойти на любые ухищрения, лишь бы освободиться из тюрьмы страха. Причем мы все являемся неосознающими этого профессионалами высочайшего класса по освобождению от правящих мировоззрений. Все наше детство, отрочество и юность проходят как борьба за самого себя против навязываемого мировоззрения. Живое вольнолюбивое существо, которым приходит ребенок на Землю, борется за свою свободу, и каждое правило поведения, которое родителям и окружающим удается затолкать в его душу, есть плод борьбы и победа в очередном бою общества с человеческим духом.
Самое страшное – что, защищаясь от взрослого мира, ребенок обучается множеству хитростей и подлых глупостей, без которых в нашем мире выжить не удается. В итоге, когда он взрослеет и наконец начинает строить свой Мир, он уже не может обходиться без этих детских хитростей, которые, сохранившись у взрослого, выглядят просто тупостью. Они – его единственное орудие творения миров. Это значит, что хитрость и тупость отражаются в устройстве любого сообщества, созданного людьми. В том числе и сообщества, заявившего, что его цель – достижение и постижение Истины. Так рождаются скрытые парадигмы всех сообществ в этом мире.
Отделить действительный поиск истины в рамках науки от задачи прикрыть этой целью желание сбежать из мира взрослых, из материнского сообщества в свой собственный мирок – одна из задач культурно-исторической психологии.
Любое исследование истины должно иметь под собой основания, позволяющие надеяться на успех. Это должно быть нечто действительное, опираясь на что, можно расширять свои представления о действительности до размеров мира, пригодного для жизни. Поиску первоначал мира была посвящена вся мировая философия. С него она, собственно говоря, и начиналась, пока Сократ не заявил, что первоначала надо искать не в стихиях, а в человеке. Тогда родилась психология, наука о Душе. Путь от стихии или природы до того, что мы знаем как современного человека, – это путь сквозь человеческую Душу, это ее развитие. И это предмет культурно-исторической психологии. Теперь, когда от парадигмы сообщества мы перешли к парадигме науки как орудия поиска истины, уместно говорить и о предмете науки.
В каком-то смысле предметом естественнонаучной психологии является некая «человеческая стихия», предметом культурно-исторической – человеческая Душа в ее развитии и разнообразии. Различие это ощущается всеми психологами, хотя и не всеми однозначно осознается. Именно этому различию двух психологий я бы и хотел, вслед за Майклом Коулом, посвятить это сочинение.
Стержнем подобного исследования, по-моему, должно явиться сопоставление парадигм, потому что подобный подход заложен в самом построении культурно-исторической психологии, какой она является сегодня. По сути, это отразилось и в словах автора предисловия к книге Коула Ш. Г. Уайта, который показывает, как подсообщество психологов с конца прошлого века пыталось отмежеваться от материнского сообщества философов, избрав естественнонаучный метод, являющийся, как считается, основой научной парадигмы.
Сам Майкл Коул тоже считает вопрос о парадигмах научных дисциплин принципиальным: «Психология, оформившись в качестве самостоятельной дисциплины лишь в конце XIX в., вытеснила в конце концов культуру из сферы своих интересов. В свете этого полезно поразмышлять о путях развития научных теорий культуры и мышления на языках двух разных парадигм, которые сформулировали большую часть этого дискурса. Язык аргументации обеих парадигм был установлен греками, чье влияние на европейскую научную мысль в конце эпохи Возрождения было огромным. Общим для этих парадигм является стремление к определенному знанию: различаются они в отношении того, как и где следует его искать. Первая парадигма, идущая от Платона, подчеркивает стабильные универсальные процессы мышления, механизмы которых не зависят от времени. Вторая парадигма идет от Геродота (Выделено мной – А. Ш.), считавшего, что для того, чтобы узнать правду о прошедших событиях, необходимо понять образ жизни людей, организующий их мышление, которое, в свою очередь, влияет на их представления о прошлом» (Коул, с.32–33).
Отзвуки этого древнего спора о путях психологии мы обнаруживаем и в России, начиная с середины прошлого века.
Однако вернемся к понятию «парадигма». Коул, к сожалению, не дает определения этого часто используемого им понятия. В итоге создается некая иллюзия взаимопонимания между автором и читателем, но о действительном понимании речи быть не может. Следовательно, что понимает Коул под этим термином, нам придется выводить из самого его сочинения. Впрочем, то же самое придется проделать и со всеми учеными и мыслителями, чьи теории он упоминает.
Итак, первое, что, на мой взгляд, со всей очевидностью бросается в глаза в приведенном отрывке, когда Коул говорит о парадигмах, – он «Психологического словаря» не читал. В его использовании слова «парадигма» нет и следа «системы»: ни системы форм-образцов, ни системы методов. Конечно, зная что-то о Платоне и Геродоте, мы, прочитав такие краткие изложения «парадигм» или «позиций» авторов, как само собой разумеющееся допускаем, что некая система взглядов или доказательств, или суждений у них, безусловно, была. Но это лишь наши предположения. В тексте же Коула мы имеем лишь по одному предложению для каждой «парадигмы», в которых излагается суть позиции или теории.
Это означает, что в живом употреблении понятие «парадигма» лишь предполагает наличие системы, но таковой является не обязательно. Безусловно, такое употребление термина «парадигма» характерно не только для Коула. Это лишь пример.
В чем же суть? Что мы видим в действительности вместо изложения парадигмы? Скорее, кредо, символ веры, а говоря по-русски, Стяг – то, что стягивает, собирает под себя своих.
