– Тут, наверно, тайна какая-то, но этот человек с его братом Симором участвовали в знаменитой радиопрограмме под липовыми именами или как-то. Дети Блэк.

– Только не заводись, милая, полегче, – отчасти нервно предложил лейтенант.

Жена повернулась к нему.

– Я буду заводиться, – сказала она, и меня, вопреки всем моим осознанным позывам, вновь кольнуло нечто похожее на восхищение этим металлом в ней – пусть даже и чугуном наглости. – Брат его – он же вроде такой разумный, господи ты боже мой, – сказала она. – В колледж лет в четырнадцать пошел или около того, и все прочее. Если то, как он сегодня поступил с бедняжкой, – разумно, то я – Махатма Ганди! Мне все равно. Меня тошнит просто!

И тут мне стало как-то дополнительно не по себе. Кто-то пристально разглядывал левую – более слабую – половину моего лица. То была миссис Силзбёрн. Когда я резко к ней повернулся, она слегка вздрогнула.

– Если позволите, не вы ли были Дружком Блэком? – спросила она, и от некоей почтительной нотки в ее голосе мне на долю мгновенья почудилось, что сейчас она вручит мне авторучку и сафьяновый альбомчик для автографов. От мимолетной этой мысли мне сделалось отчетливо нехорошо – если учесть, помимо всего прочего, что год был 1942-й и мой коммерческий расцвет миновал лет девять-десять тому. – Я почему спрашиваю, – сказала она. – Мой муж слушал эту программу, что бы ни случалось, каждую…

– Если вам интересно, – перебила ее по-дружка невесты, глядя на меня, – это была единственная программа в эфире, которую я всегда абсолютно терпеть не могла. Ненавижу скороспелых детей. Если у меня когда-нибудь родится ребенок, который…

Конец ее фразы нашего слуха не достиг. Прервал ее – внезапно и недвусмысленно – душе- и ушераздирательнейший, фальшивейший рев ми-бемоль, что мне только доводилось слышать. В машине мы подпрыгнули все – совершенно точно. Нас миновал отряд барабанщиков и горнистов: судя по всему, сотня или больше лишенных музыкального слуха морских скаутов[14]. С едва ли не преступным самозабвеньем мальчишки только что принялись издеваться над «Звездами и полосами навсегда»[15]. Миссис Силзбёрн, что довольно разумно, зажала уши ладонями.

Целую, как нам показалось, вечность секунд грохот стоял почти неописуемый. Перекрыть его мог только голос подружки невесты – или, говоря вообще, только он и попытался бы. Когда же голос ее до нас долетел, казалось, будто взывает она – очевидно, надсаживаясь, – из какого-то дальнего далека, вероятно – от трибун стадиона «Янки»[16].

– Я этого не вынесу! – говорила она. – Давайте выйдем и поищем, откуда можно позвонить! Мне нужно сказать Мюриэл, что мы задерживаемся! Она с ума сойдет!

С пришествием этого местного Конца Света мы с миссис Силзбёрн оба повернулись к нему, вперед. Теперь же развернулись на своих откидных сиденьях опять, дабы узреть Предводителя. И, быть может, нашу избавительницу.

– На Семьдесят девятой есть «Шраффтс»! – проревела та миссис Силзбёрн. – Пойдемте возьмем содовой, и я смогу позвонить! Там хоть кондиционер работает!

Миссис Силзбёрн энергично закивала и ртом беззвучно показала: «Да!»

– И вы тоже! – заорала мне подружка невесты.

С весьма причудливой непосредственностью я, помнится, закричал ей совершенно неумеренное слово «Прекрасно!» (Нелегко – до сего дня – объяснить, зачем подружка невесты и меня пригласила покинуть судно. Возможно, ее довольно просто вдохновляла врожденная тяга предводителей к порядку. Быть может, ею руководил некий безотчетный, однако настоятельный позыв сохранить экспедицию в полном составе… Истолковать же мое необычайно стремительное согласие значительно проще. В некоторых дзэнских монастырях основное правило – если не единственная строго обязательная дисциплина, – когда один монах кричит другому «Бхо!», последний должен ответить ему «Бхо!», не задумываясь.)

После чего подружка невесты повернулась и впервые непосредственно обратилась к крохотному старичку. К моему неугасимому удовольствию, тот по-прежнему пялился прямо перед собой, как будто его личный пейзаж ничуть не переменился. Незажженную настоящую «гавану» он по-прежнему сжимал двумя пальцами. Ввиду его явного невнимания к кошмарному грохоту проходившего мимо отряда горнистов и барабанщиков и, вероятно, исходя из мрачного убежденья, что все старики, разменявшие девятый десяток, должны быть глухи как тетерева либо крайне туговаты на ухо, подружка невесты приблизила губы на дюйм-другой к его левому уху.

– Мы сейчас выйдем из машины! – за-орала она ему – почти в него. – Найдем, откуда позвонить, и, может, чего-нибудь выпьем! Пойдемте с нами?

Непосредственная реакция старика была сродни блистательной. Сначала он посмотрел на подружку невесты, затем оглядел всех нас, а после ухмыльнулся. Ухмылка его выглядела не менее великолепно от того, что была совершенно бессмысленна. И того, что все зубы старичка были очевидно, великолепно, трансцендентно вставными. Лишь мгновенье он вопросительно вперялся в по-дружку невесты, и ухмылка его оставалась нетронута. Вернее, даже не вопросительно – с надеждой: словно бы он свято верил, что подружка невесты либо кто-то из нас строят славные планы вручить ему корзинку с провизией для пикника.

– Мне кажется, милая, он тебя не услышал! – закричал лейтенант.

Подружка невесты кивнула и вновь поднесла мегафон своих уст к уху старика. С поистине достойной похвалы громкостью она повторила приглашение покинуть вместе с нами автомобиль. И вновь, по всем видимым признакам, старичок готов был согласиться на любое предложение – в том числе, возможно, и сбегать окунуться в Ист-Ривер. Но и теперь оставалось тревожное ощущение, что он не услышал ни единого слова. Неожиданно старичок доказал, что так оно и есть. С широченной ухмылкой всем нам совокупно он поднял руку с сигарой и одним пальцем многозначительно постукал сперва себе по губам, а затем по уху. Он это изобразил таким манером, что жест мог относиться к некоей первостатейнейшей шутке, которую старичок хотел в полной мере довести до всеобщего сведения.

В тот миг миссис Силзбёрн рядом со мной подала зримый сигнал понимания – едва не подпрыгнула на месте. Она коснулась розовой атласной руки подружки невесты и закричала:

– Я знаю, кто это! Он глухой и немой – глухонемой! Это дядя отца Мюриэл!

Губы подружки невесты округлились междометием «Ох!». Она развернулась на сиденье к мужу.

– У тебя есть карандаш и бумага? – проревела она.

Я коснулся ее руки и закричал, что есть у меня. Торопливо – как будто время почему-то у всех нас заканчивалось, – из внутреннего кармана я извлек блокнотик и огрызок карандаша, которые не так давно реквизировал из ящика стола в дежурке суточного наряда моей роты.

Как-то чересчур уж разборчиво я написал на листке: «Надолго задерживает парад. Идем искать телефон и выпить холодного. Пойдемте?» Сложил листок пополам и передал подружке невесты, которая развернула, прочла и затем передала крохотному старичку. Тот прочел, ухмыляясь, перевел взгляд на меня и несколько раз неистово потряс головой вверх-вниз. На какой-то миг я подумал, что на этом его выразительный ответ и будет исчерпан, но старичок вдруг сделал жест, из которого я заключил, что он требует у меня блокнот и карандаш. Я повиновался – не глядя на подружку невесты, которая вся шла волнами жгучего нетерпения. Старичок с величайшим тщанием утвердил у себя на колене блокнот и карандаш, мгновенье посидел, нацелив карандаш и совершенно явно сосредотачиваясь, причем ухмылка его сократилась лишь на самую малость. Затем карандаш очень шатко задвигался. Появилась черточка над «т». После чего карандаш вместе с блокнотом были мне возвращены – с изумительно сердечным дополнительным кивком. Еще не вполне застывшими буквами старичок написал всего два слова: «С восторгом». Подружка невесты, прочтя это у меня через плечо, вроде как-то слабо фыркнула, но я быстро посмотрел на великого писателя и лицом своим постарался изобразить, что все собравшиеся в этой машине способны оценить поэзию по виду и ему благодарны.