Хаос, конечно, – однако здесь, я полагаю, следует вклинить один абзац и ответить на пару трудных вопросов. Перво-наперво: почему я не вылез из машины? Если не брать во внимание прочие попутные соображения, лимузин должен был доставить пассажиров к многоквартирному дому родителей невесты. Нисколько сведений – ни из первых, ни из вторых рук, – что я мог бы получить от оглоушенной и по-прежнему незамужней невесты или от ее расстроенных (и, весьма вероятно, рассвирепевших) родителей, никак не компенсировали неловкости моего присутствия в их квартире. Зачем же я тогда продолжал сидеть в машине? Почему не вышел, скажем, на светофоре? И, что еще непонятнее, зачем вообще я в нее сел?.. Мне кажется, на эти вопросы имеется как минимум дюжина ответов, и все они, сколь бы ни были невнятны, вполне резонны. Однако, сдается мне, без них можно запросто обойтись и просто повторить, что год был 1942-й, мне двадцать три, я только что призван, меня только что научили, что полезнее не отбиваться от стада, – а превыше прочего мне одиноко. Я так прикидываю, тут просто заскакиваешь в набитую машину и в ней сидишь.

Возвращаясь к сюжету, помню, что когда все трое – подружка невесты, ее муж и миссис Силзбёрн – совокупно глазели на меня, наблюдая, как я кашляю, я бросил взгляд на крохотного старичка на заднем сиденье. Тот по-прежнему неотрывно пялился вперед. Я едва ль не с благодарностью отметил, что ноги его не вполне достают до пола. Мне они помстились старинными и дорогими друзьями.

– А чем вообще этот человек занят? – спросила подружка невесты, когда я вынырнул из второго приступа кашля.

– Вы имеете в виду Симора? – переспросил я. По ее тону поначалу казалось, что в виду она имеет как раз нечто особо позорное. И тут вдруг до меня дошло – чистая интуиция, – что она очень запросто может втайне владеть разнообразнейшими биографическими данными о Симоре: то есть низменными, прискорбно драматичными и (по моему мнению) в сущности обманчивыми данными. Что он, к примеру, лет шесть своего детства был Билли Блэком, национальной радио-«звездой». Или, еще раз к примеру, что первокурсником Коламбии он стал в пятнадцать лет.

– Да, Симора, – ответила подружка невесты. – Чем он занимался до армии?

И вновь меня осияло вспышкой интуиции: она знает о нем гораздо больше, нежели почему-то намерена выдавать. Для начала казалось, будто ей прекрасно известно, что до призыва Симор преподавал английский – то есть был учителем. Профессором. Какой-то миг – пока то есть я глядел на нее – мне очень неуютно представлялось: она может знать даже, что я его брат. Останавливаться на такой мысли не хотелось. Вместо этого я уклончиво посмотрел ей в глаза и ответил:

– Делал людям педикюр. – И затем рывком развернулся и выглянул в свое окно. Уже несколько минут машина стояла, и я только что осознал, что в отдалении бьют военные барабаны, – гром их доносился от Лексингтон или Третьей авеню.

– Это парад! – сказала миссис Силзбёрн. Она тоже развернулась.

Мы стояли где-то в Верхних Восьмидесятых. Посреди Мэдисон-авеню воздвигся полицейский – он тормозил все движение на север или юг. Насколько мне было видно, он его просто так тормозил – то есть не перенаправлял ни на запад, ни на восток. Три-четыре машины и автобус нацеливались ехать к югу, но только нашей случилось направляться прочь от центра. Сразу же на углу и в той части северного переулка к Пятой авеню, что была мне видна, люди стояли в два-три ряда на обочине и тротуаре, очевидно, дожидаясь воинских частей, медсестер, бойскаутов, или что еще там должно было пройти от места сбора на Лексингтон или Третьей.

– Ох господи. Я так почему-то и думала, – сказала подружка невесты.

Я обернулся и едва не стукнулся с нею головой. Она подалась вперед, чуть ли не заполнив все пространство между нами с миссис Силзбёрн. И та к ней повернулась – отзывчиво, но несколько страдальчески.

– Мы здесь можем неделю простоять, – сказала подружка невесты, вытянув шею к ветровому стеклу и глядя мимо водителя. – Я уже должна быть там. Я обещала Мюриэл и ее матери, что сяду в одну из первых машин и дома у них буду минут через пять. О боже! Тут что, нельзя хоть как-то?

– Я тоже должна там быть, – довольно проворно подхватила миссис Силзбёрн.

– Да, но я ей поклялась. В квартиру набьется толпа всевозможных полоумных тетушек, дядюшек и совершенно посторонних людей, а я сказала, что буду караулить с десятью примерно штыками, чтоб она немного побыла в одиночестве, и… – Она смолкла. – Ох господи. Кошмар.

Миссис Силзбёрн кратко и ненатурально хохотнула.

– Боюсь, одна из полоумных тетушек – это я, – сказала она. Замечание явно ее оскорбило.

Подружка невесты посмотрела на нее.

– Ой. Извините. Я не имела вас в виду, – сказала она. Затем откинулась на спинку. – Я просто хотела сказать, что квартирка у нее такая крошечная, и если все повалят дюжинами… Вы же понимаете.

Миссис Силзбёрн ничего не ответила, а я на нее не посмотрел и не знаю, насколько сильно задела ее подружкина фраза. Но помню, что, на причудливый манер, покаянный тон подружки невесты за этот маленький ляп про «полоумных тетушек и дядюшек» произвел на меня впечатление. Прощения она попросила честно, только не смущенно и, что еще лучше, не подобострастно, и на миг мне показалось, будто, невзирая на все ее театральное негодование и показную твердость, что-то от штыка в ней и впрямь есть – а подобным нельзя не восхититься. (Соглашусь, быстро и с готовностью: тогдашнее мнение мое обладает крайне ограниченной ценностью. Часто меня несколько чрезмерно влечет к тем, кто не перебарщивает с извинениями.) Однако вот в чем штука: именно в тот момент на меня накатила мелкая волна предубеждения против сбежавшего жениха – едва заметный барашек, не одобрявший его необъясненной самоволки.

– Давайте посмотрим, нельзя ли тут как-то пошевелиться, – сказал муж подружки невесты. То был, пожалуй, голос человека, не теряющего самообладания под огнем. Я почувствовал, как у меня за спиной он выдвигается на позицию, после чего голова его вдруг просунулась в узкую щель между нами с миссис Силзбёрн. – Водитель, – категорически произнес он и подождал ответа. Когда же ответ проворно поступил, голос лейтенанта стал человечнее, мягче: – Как вы думаете, надолго мы тут завязли?

Шофер обернулся.

– Кто ж его знает, старина, – ответил он. И вновь обратился лицом вперед. Его увлекло то, что происходило на перекрестке. Минутой раньше на расчищенную и запретную проезжую часть выскочил маленький мальчик с полусдувшимся красным шариком. Его только что изловил и отволок на тротуар отец, едва ли не кулаком влепивший мальчику меж лопаток две затрещины. Сие действо вызвало у толпы праведное негодование.

– Вы видели, как этот мужчина обошелся с малышом? – вопросила всех вокруг миссис Силзбёрн. Ей никто не ответил.

– А если спросить у полицейского, сколько нам тут еще стоять? – осведомился у шофера подружкин муж. Он по-прежнему не откинулся назад. Очевидно, лаконичный ответ на первый вопрос его удовлетворил не вполне. – Мы, видите ли, отчасти спешим. Нельзя ли спросить у него, сколько нам тут еще стоять?

Не оборачиваясь, водитель грубо пожал плечами. Но зажигание выключил и вышел из лимузина, хлопнув за собой тяжелой дверцей. На вид шофер был неопрятен, быковат и ливрею свою носил не полностью – черный саржевый костюм, но без фуражки.

Медленно и очень независимо, не сказать – дерзко, он сделал несколько шагов к перекрестку, где распоряжался регулировщик. Эти двое стояли и беседовали нескончаемо долго. (У меня за спиной застонала подружка невесты.) После чего оба громогласно захохотали – будто все это время вовсе не беседовали, а рассказывали друг другу очень короткие пошлые анекдоты. Затем наш шофер, по-прежнему незаразительно хохоча, братски махнул полицейскому рукой и пошел – медленно – обратно к машине. Сел, захлопнул дверцу, извлек из пачки на приборной доске сигарету, заткнул ее за ухо, а затем – и только затем – повернулся к нам с докладом: