Труды мои и моих подчиненных по шоссе увенчались полным успехом; Государь, на жизнь которого в этом году было покушение в Познани{85}, возвратился в Петербург через Москву, и следовательно, по Московскому шоссе, которым остался вполне доволен, и, считая невозможным привести шоссе в такое короткое время в удовлетворительное положение, сказал Клейнмихелю, что последний, вероятно, слишком в черных красках описал в прошедшую осень состояние шоссе. Клейнмихель, проехавший по шоссе после Государя, остался также доволен им и моими распоряжениями.
Проезжая для осмотра работ по заведоваемому мною шоссе, я иногда брал с собой жену, и мне тогда случалось ездить в двух экипажах. Имея казенную подорожную на взимание лошадей только под один экипаж, я за лошадей, запряженных в другой экипаж, платил установленные за проезд по шоссе деньги; это всех удивляло; не понимали, зачем начальник шоссе платит за то, что проезжает по нему по обязанностям службы, так как другие начальники этого никогда не делали.
По приезде моем в конце июня из Петербурга в Новгород я в этом городе нанял квартиру, где прожил с женою около месяца. По назначении же меня в конце июля заведующим дирекцией шоссе от Померанья до Едрова нанятая мною квартира была недостаточна, и мы переехали во вновь нанятую. Эти частые переезды из города в город и из квартиры в квартиру были очень разорительны; Клейнмихель же никогда мне не давал ничего на подъем, а я не просил, не имея понятия, что подъемные деньги лицам, командируемым из министерств, даются на основании Свода законов, {статья которого по этому предмету как-то постоянно ускользала от моего внимания, хотя я с некоторыми частями свода, – как по случаю описанного в IV главе «Моих воспоминаний» дела сестры моей, так и для правильного ведения моих служебных дел, – хорошо познакомился}.
По значительности моих занятий в лето 1843 г. я ни с кем почти не познакомился в Новгороде; в те дни, которые я проводил дома, я с удовольствием слушал пение моей жены и Строковского и беседовал с И. Н. [Иваном Николаевичем] Колесовым{86}, прикомандированным по окончании курса в военной академии к штабу гренадерского корпуса, расположенному в Новгороде; Колесов проводил у нас целые дни, и жена моя его {с того времени} очень полюбила.
По бедности он не мог продолжать службу в Генеральном штабе; жена моя дала ему письмо к M. Н. [Михаилу Николаевичу] Муравьеву{87} с просьбой определить Колесова в гражданскую службу. Муравьев, который никогда ни в чем нам не отказывал, рекомендовал его директору Департамента внешней торговли, который и определил его помощником столоначальника в свой департамент. Колесов, как человек способный, довольно скоро подвигался вперед по службе; занимал впоследствии должность вице-директора Департамента внешней торговли (ныне таможенных сборов), дослужился до тайных советников, но, не сумев понравиться министру финансов Рейтерну{88}, не попал в директоры департамента, а назначен был членом Совета Министерства финансов с сохранением всего вице-директорского содержания и с оставлением правительственным членом Совета Главного общества железных дорог, получая и по этой должности также значительное содержание.
Жена моя, большая мастерица ко всему рукодельному, от скуки учи лась в Новгороде переплетному мастерству и много в нем успела. Но большая часть времени в те дни, которые я проводил дома, проходила в разговорах, относящихся к устройству шоссе. Ни прежде, ни после ни об одном предмете, входящем в район деятельности инженеров путей сообщения, не было мною и при мне говорено столько, сколько говорилось о шоссе в Новгороде, причем было излагаемо несколько различных взглядов на способ устройства, исправления и содержания шоссе. Очень ошибаются те, которые думают, что это дело очень просто; устроить и содержать хорошо шоссе на разных почвах, с условием употребления наивозможно меньших издержек совсем не легко. Понятно, как должны были надоесть жене моей эти бесконечные толки о шоссе.
Проезжая в конце октября по шоссе между Новгородом и ст. Померанье, в одном из почтовых станционных домов, в котором я ожидал запряжки в мою карету свежих лошадей, взошел молодой человек в сопровождении жандарма. Молодой человек был приятной наружности; на нем была простая суконная без подкладки солдатская шинель, а так как время было очень холодное, то он совершенно замерз. Я спросил у жандарма, кого он везет; получив в ответ, что это бывший[8] воспитанник Института инженеров путей сообщения, разжалованный в рядовые, которого жандарм везет на Кавказ, я обратился к молодому человеку с вопросом, за что он разжалован, и узнал от него следующее, впоследствии подтвержденное мне рассказами многих других лиц. В отсутствие Клейнмихеля из Петербурга в портупей-прапорщичьем {(высшем воспитанничьем)} классе Института инженеров путей сообщения освистали одного из ротных офицеров, {о низкой степени образования которых мною упомянуто во II главе «Моих воспоминаний»)}. Подобные шалости как в институте, так и в других учебных заведениях были очень обыкновенны, а потому и наказание, наложенное на провинившихся, не выходило из общего порядка вещей. Клейнмихель, узнав об этом по возвращении в Петербург, нашел, что наказание будто бы не соответствовало проступкам, и, представив Государю все дело в самом неправильном виде, испросил разжалования пяти {неизвестно почему признанных особенно виновными} портупей-прапорщиков в рядовые с назначением в войска Кавказского корпуса, наказав каждого из них, сверх того, тремястами {ударами} розог в присутствии обеих рот Института инженеров путей сообщения. Жестокость чисто аракчеевская! Замечательно, что эта экзекуция происходила в самый день именин жены Клейнмихеля (19 октября), когда он со своим семейством был у обедни в своей домашней церкви, а всеподданнейший доклад по этому предмету состоялся в день ее рождения (17 октября). Чтобы, так сказать, рафинировать эту жестокость, он в том же всеподданнейшем докладе испросил, чтобы ее исполнение было поручено его товарищу генерал-лейтенанту Рокасовскому{89}, бывшему воспитаннику этого самого института, {когда в нем не только о телесных, но и других наказаниях помину не было, человеку, которому по доброте его и по образованию не могла быть не противна подобная жестокость}. При выстроенных обеих ротах института были наказаны пять портупей-прапорщиков и разжалованы в рядовые; говорят, что только первому дали назначенное число ударов розгами, а другим менее. Рокасовский по окончании экзекуции, конечно, {должен был} отправиться к Клейнмихелю для донесения об ее окончании; он остался завтракать у Клейнмихеля, так как это был день рождения жены последнего. Не говоря уже о страшной жестокости этого наказания, нельзя не упомянуть, что оно было противно и тогдашним законам. Все пять молодых людей, подвергшиеся наказанию, были дворяне, которые по законам были освобождены от телесного наказания. {Некоторые на это возражали, что их наказывали, как детей, но они все уже вышли из детского возраста, и детей не наказывают разжалованием в рядовые, не говоря уже, что немыслимо малолетнего истязать тремястами ударами розог. Сверх того, и по их званию портупей-прапорщиков они были не дети и не могли быть подвергнуты телесному наказанию.
Во II главе «Моих воспоминаний» я описывал, как один из начальников института в 1830 г. высек очень легко несколько кадет института и какую это сечение произвело бурю; теперь же подобная жестокость прошла без последствий. Вот какого прогресса достигли мы в протекшие 13 лет!} В публике, конечно, сильно осуждали Клейнмихеля; говорят {даже}, что когда жена его взошла в ложу театра {вскоре после описанной экзекуции}, то раздались крики: «Вот жена палача», {но от вполне загнанного тогда общества нельзя было ожидать сильного протеста. Если действительно и были означенные крики, то они более происходили от ненависти общества к Клейнмихелю и потому, что телесное наказание, столь обыкновенное в других учебных заведениях, как-то не вязалось с вкоренившейся в обществе идеей об Институте инженеров путей сообщения в продолжении его с лишком 30-летнего существования. Ведь то же общество не протестовало против подобных жестокостей, совершаемых начальствующими лицами в других учебных заведениях. Мне известно, что бывший директор военно-учебных заведений, генерал-адъютант Иван Онуфриевич Сухозанет в 30-х годах засек до смерти перед выстроенными кадетами Московского кадетского корпуса одного из их товарищей; даже в Москве мало об этом говорили.
