Когда мы подошли ближе, причина всплыла сама собой – девочка в красной шапке начала стремительно отекать. Видимо, аллергия на собак, да ещё и какая! Кто-то побойчее уже звонил в скорую, а бабушка бессмысленно металась и не знала, за что хвататься, кроме как за этого бедного и ни в чём не повинного щенка.

Алёна вдруг встала, как вкопанная, и я наклонилась к ней, чтобы узнать, в чём дело.

Та помотала головой и просто показала пальцем на девочку в красной шапке.

То, что я увидела, сразу напомнило старательно задвинутую в чердак памяти медсестру – жизненная сила потекла от бабушки к девочке, и на этот раз я почти видела сам поток, как струящийся по земле и липнущий к их ногам дым. Бабуля схватилась за шею и словно пыталась скинуть что-то, что мешало ей дышать, но ничего не выходило. Похоже, больше никто не видел, что происходит, кроме меня и Алёнки – все смотрели только на малышку.

Я выпрямилась и попыталась отвести поток прочь от бабули, вот только куда? Кругом лишь мамаши с детьми… И щенок. Как ни странно, всё получилось. Он тут же завалился на бок и жалобно заскулил, закрыв глаза. Бабушка с внучкой одновременно ожили и порозовели.

Толпа постепенно разошлась, поняв, что на сегодня зрелищ больше не ожидается, а собаку не было видно из-за огромной коляски для близнецов, подъехавшей с другой стороны дорожки.

Я схватила Алёнку в охапку и понеслась прочь, надеясь, что она ничего особенного не заметила, а та вдруг стала вырываться и кричать, что это я во всём виновата.

– Что ты сделала с собачкой? Что, что ты сделала? – она так разволновалась, что еле подбирала слова и даже чуть заикалась.

– Я ничего не делала, – сначала я ещё не поняла, почему она вообще обвиняет именно меня.

– Нет, делала! Та девочка взяла у бабушки свой вдох, а ты! Зачем? Зачем ты обидела собачку?

– Что ты имеешь ввиду? – поставила её перед собой и присела на корточки, удерживая её за плечи и пытаясь понять, что же она хочет сказать.

– Я не хочу, чтобы ты обижала собачку!

– А бабушку? Бабушку можно?

Лицо Алёнки сейчас было очень рассерженным, но тут она начала говорить медленно, будто сдерживая себя, как взрослая.

– Я всё видела, что ты сделала. Ты плохая. Не делай так.

– Почему? – немного растерялась от мысли, что Алёнка действительно поняла, что произошло.

– Потому что так нельзя.

– Знаешь, что? – набрала побольше воздуха. – Я же твоя мама и мне лучше знать, как быть.

– Нет. Я знаю, ты не моя настоящая мама. Но моя мама придёт за мной, – она сильно побледнела при этих словах, но смотрела твёрдо и яростно.

Никак не могла понять, а откуда она узнала, что я не её мать? Какая добрая душа не постыдилась раскрыть глаза ребёнку? Вот ведь любят некоторые граждане за правду радеть…

Старалась сосредоточиться на этом виде гнева, чтобы поменьше думать о том, как Алёнка и та девочка в парке могут нападать на людей, когда их загоняют в угол. И почему я могу, при желании, поменять местами охотника и жертву или даже выбрать кого-то ещё на замену?

Всё равно вспомнились и няни, отчего-то в ужасе сбегающие от ещё маленькой Алёнки, и та несчастная медсестра.

Сходу толково поговорить с ребёнком не получилось – выпалив идеи про настоящую маму, которая спасёт от злой мачехи, то есть от меня, Алёнка сразу же замкнулась и обиженно молчала всю дорогу домой. Я же судорожно пыталась придумать, как сейчас правильно выстроить отношения с падчерицей, чтобы не наломать дров.

Не думайте, что я не пришла в ужас – конечно, да, и ещё как! Но Алёнка уже была частью моей жизни, и очень счастливой жизни, надо сказать. Я не могла просто взять, например, руку или ногу, и решить – плохая, не нужна теперь, ведь я действительно относилась к ней, как к родной.

И ещё меня здорово смутили её слова «взяла у бабушки свой вдох». А что же тогда случилось со сбежавшими нянями? Они вроде бы ни на что такое не жаловались и дышали прекрасно, просто увольнялись одна за другой. Может быть, стоит найти их и попробовать разговорить, хотя Царёв и пытался выяснять по горячим следам, но он явно не знал, что спрашивать.

Кстати, о Царёве. Как я могу просто взять, и сообщить, что его дочь и ещё какие-то другие дети обладают способностями забирать нечто жизненно важное? А я, как постовой на перекрёстке, могу этим процессом управлять. Не думаю, чтобы он осудил мой выбор. Но смог бы он принять такую правду? Не уверена.

Перед сном, когда в детской комнате из света остался только уютный ночник над кроватью в виде нескольких звёздочек и полумесяца, Алёнка чуть оттаяла и вдруг снова возникло это тёплое чувство близости и общей тайны, и мы смогли немного пошептаться.

Она ревниво проверила по выражению моего лица, не собралась ли я, часом, смотать удочки, раз она твёрдо намерена всё равно дожидаться маму «настоящую», и доверительно зашептала мне на ухо, что мама уже приходит к ней по ночам.

Я только подумала, что это не так уж и плохо – воображаемый друг в виде матери, которую она и не знала, как Алёнка уверенно ткнула пальцем за мою спину.

– Она иногда там сидит. Вся в паутине. И не шевелится, а просто глядит.

И вот тут меня обдало холодом, потому что внезапно я кое-что вспомнила.

Тёмную комнату с крашеными в два цвета стенами: белый верх, тёмный низ. Деревянные рамы на окнах, очень широкие и высокие подоконники и настырный фонарь в окне, мешающий уснуть. Что-то очень казённое во всём этом, а я лежу на кровати под тонким одеялом и у меня жутко замёрзли ноги. С одной стороны – ещё такие же кровати, их много, а с другой – одинокий стул у двери. Мне отчего-то очень грустно, и я всё смотрю на тот стул со странной надеждой увидеть там маму. И я вижу её – молодая женщина, наверняка – очень красивая, но черты лица разобрать невозможно, потому что вся её тонкая фигура обмотана паутиной.

Я медленно, очень медленно оборачиваюсь, не отпуская Алёнкину руку, и вижу… Пустое кресло-качалку.

– Она сейчас здесь? – и жду ответа, не в силах даже пошевелиться.

– Нет, мам. Сейчас её нет, – и лёгкий, радостный смех. – Спокойной ночи, мама!

Царёв заметил – что-то неладно. Обычно он, при всей своей педантичной дотошности даже в самых малозначащих деталях, бывал удивительно глух к эмоциям других людей, но не сейчас.

– У вас с Алёнкой всё хорошо? Мне показалось за ужином, что между вами кошка пробежала.

– Мы сегодня в парке видели, как человеку плохо стало, – как известно, полуправда – самая лучшая разновидность лжи, – может быть, она немного расстроилась из-за этого. Мне пришлось в темпе увести её домой, чтобы не акцентировать, а она закапризничала и прогулка накрылась медным тазом.

– Да? А мне Алёнка по секрету сказала, что-то плохое случилось с щенком. Вы уж определитесь! – и он улыбнулся так открыто и доверчиво, что я поняла – он и мысли не допускает, что мы реально повздорили.

– Щенок тоже был задействован, – невозмутимо добавила и сама удивилась, как естественно вышло.

– Ну понятно, что ничего не понятно, – он прикоснулся к моей щеке. – Ты у меня такая молодец! Отлично справляешься. Иногда я думаю, что сказки про злую мачеху выдумали недалёкие и завистливые люди, но понимаю, что это просто ты у меня такая замечательная.

Вот так у нас с Алёнкой и появился свой очень-очень страшный секрет, в который не посвятили даже отца и мужа. Она знала, что я знаю и могу помешать ей, а я вроде бы была готова, что она может быть маленьким монстром с невинными детскими глазами.

Видимо, только этим и можно объяснить мою живучесть рядом с потенциально опасным ребёнком. Под ударом тот, кто больше всего заботится, а у меня, похоже, иммунитет к чудищам.

Как же я ошибалась!

Но пока я не могла ни о чём другом думать, кроме как о женщине в паутине, сидевшей в темноте, и о странных вывертах памяти.

Всплывшее воспоминание прямо-таки кричало: до того, как начинаются картинки из счастливого детства с любящими родителями, там явно было что-то, до боли напоминающее детский дом. Нет, конечно, это мог бы быть и санаторий или что-то похожее, с родителями за забором, которые только и ждут возможности передать гостинцы своему драгоценному чаду, но вера в подобный расклад предательски стремилась к нулю.