– Значит вспомнила, что видела до падения, но после пропажи, память-то у нее отшибло как раз в процессе, – соображал Лева.

– Вот именно, – согласилась Люма. – Увидела – упала – забыла, потом в обратном порядке. Опять упала, это сегодня, и вспомнила, что она видела. Красота!

Последнее замечание относилось к результатам трудов Левы – теперь вроде бы из плеера, а на самом деле из стенки, общей с теткиной комнатой, незаметно выходили два проводка, каждый с маленьким наушником, вдеваемым непосредственно в ухо.

Однако до появления на сцене "второй ведьмы" пришлось немного помаяться. Люма даже успела напоить чаем всех, включая тетку Иру, и при этом заметила, что та приготовилась к решительному объяснению. На ветхом столике у окна девочка заметила выпотрошенную папку, в которой хранились давние бумаги, повествующие о "Слезе ночи". А сама тетка по всей видимости освежала в памяти исторические реалии, старинный каталог на пожелтевшей бумаге, вернее копия с него, тоже пожелтевшая от времени, лежала у тетки на подушке.

Наконец раздался долгожданный звонок в дверь, и на пороге возникла "ростовщица Алена Ивановна", она же "вторая ведьма". Ростом ростовщица была с Ивана Великого, костиста и сухопара, так что все одеяния трепетали, как белье на ветру, повинуясь ее резким движениям. Прическа в крупных, не везде опрятных локонах каждый раз бывала другого оттенка, нынче имелось в виду красное дерево, но древесина виделась пообтертой – на висках пришелицы просвечивала сероватая седина.

Однако самыми заметными атрибутами в облике Алены Ивановны были безусловно нос и глаза. Люма плохо представляла, как это все выглядело в молодости Алены, хотя бытовало мнение, что та была невозможной красавицей. Но в данное время смотрелась гостья довольно-таки страшно. Нос Алены, крупный, длинный и заостренный к концу, как бы выводил все ее узкое лицо к точке на острие носа, остальное служило ему тусклым фоном, в особенности еще и потому, что бледная кожа на лице чересчур плотно прилегала к черепу и казалась тоже отчасти окостеневшей. Поверх монументального носа помещались небольшие глазки каменного цвета в жесткой оправе коротких темных ресниц, но не это было главным.

Глаза у Алены сидели под острым углом вверх, и так косо вытягивались к вискам, что взгляд получался совершенно волчьим. И вообще лицо ее отчасти напоминало искусно сделанную маску упомянутого хищника. Так и хотелось спросить: "Тетенька, а где же твои острые зубки?" Зубки, кстати, были ровными и красивыми, поэтому не вписывались в лицо совершенно.

Увидев Алену в первый раз, точно так же у дверей в холле, Лева и выдал ей прозвище, приклеившееся к гостье накрепко.

– «Макбет», сочинение Вильяма Шекспира, сцена в лесу, вторая ведьма, – произнес Лева, как только Алена Ивановна просквозила мимо них в комнату тетки Иры.

Люма ранее довольствовалась сравнением со старухой Шапокляк, но "вторая ведьма" – мало того, что звучала более изысканно, также намекала на существование первой ведьмы, тетки Иры, что веселило посвященных дополнительно. Итак "вторая ведьма", она же "ростовщица"(но об этой истории нужно говорить отдельно, она вовсе не смешная, скорее печальная и поучительная) и на этот раз проследовала к тетке, едва бросив ребятам небрежный "привет".

Подруге Ире Алена Ивановна не кинула даже "привета", а сразу перешла к делу, едва захлопнув за собой дверь.

– Ну и? – нетерпеливо спросила она.

(Слушатели за стеной приникли к микрофонам, иногда даже забывая дышать.)

– Бумажки принесла? – тоже без церемоний отозвалась подруга Ира. – Давай сюда.

– А может, после? – спросила Алена Ивановна. – И вообще, что это за жлобские разговоры? Мы же сколько лет друг дружку знаем.

– Ага, вот именно поэтому, Алешенька, – приторно-сладко проворковала Ирина Семеновна. – И вообще, что это за жлобские бумажки? Зачем они нам?

– На, съешь их с кашей, зануда, – сдалась подруга Алеша. – Просто для порядка они были, с тебя бы никогда не спросила, только если бы ты коньки отбросила, не ровен час, то с наследников твоих, поняла.

– Спасибо, что объяснила, – пробормотала подруга Ира, с хрустом разрывая долговые бумаги, а была их неплохая стопочка. – Ну, тогда и не горюй, Алеша! Фиг с маслом ты бы с них получила, они хоть просты, но не до святости, не обольщайся.

– Ну ладно, шут с ними, – подруга Алена по всей видимости смирилась с поражением в первом тайме. – Так что же ты вспомнила, выкладывай наконец.

– Я видела ее, знаешь когда видела? – проговорила подруга Ира приглушенным голосом. – На этой самой лыжне, будь она трижды неладна! И дальше ничего не помнила двадцать с чем-то лет! Травма черепа и церебральная недостаточность! И все из-за нее…

– Так это была она? – спросила подруга Алеша таким же придушенным голосом.

(Слушатели чуть не взвыли дуэтом от досады. Им в отличие от Алены Ивановны было невдомек, какие разные значения вкладывали подружки в простое местоимение "она". Одна "она" явно была "Слезой ночи", вторая относилась к лыжне, а кто третья?)

– Она, кто ж еще, наша беленькая овечка, – с горечью выложила Ирина Семеновна. – Она и всплыла, там у дерева, когда дурында меня довезла. Я, как слетела с кресла, то вдруг померещилось – что это она меня в кресле с лестницы столкнула, и я лечу вниз головой, а навстречу дерево. Бред чистой воды, но не свихнулась же я совсем. И велела везти прямо на место, там все проявилось. Как я тогда падала, и причем тут она.

– Ты хочешь сказать… – голос подруги Алеши сник до шепота и стал еле слышен. – Что это она тебя столкнула?

– А это не так важно, – уклонилась от ответа Ирина Семеновна. – Зато в руке у нее наша "слезка" была, цепочка на запястье намотана, я вспомнила крупным планом, как в кино. И снег кругом, а камешки блестят бешено!

– Но как она к ней попала? – задала вопрос Алена.

Вместо ответа на нелепый вопрос тетка Ира залилась странным смехом, с всхлипыванием и с подвыванием. Иногда в хохот включались отрывистые, как вздохи, междометия: "а действительно! …а как! …кто бы знал! …браво Алеша! " и еще какая-то ерунда в подобном роде. Алена пережидала реакцию подруги в полном молчании, смеху не вторила, но подругу Иру успокоить не пыталась.

Наконец веселье внезапно иссякло, Ирина Семеновна резко смолкла, помахала перед собой одною рукой (чего слушатели за стенкой видеть не могли) и с некоторым усилием выговорила.

– Наверное, ей рыбка в клювике принесла. Помнишь рыбку, Алеша? В ванной хвостом била, она еще выскочила и заявила, что смотреть на это не может, что ведь съедят бедняжку, и ведь вправду съели. Только очень печальное рыбное блюдо оказалось, на другой-то день, не правда? Мы ею просто давились, той рыбкой. Теперь я все помню, а ты Алеша, ты рыбку помнишь?

– Опомнись, Ируня, какая рыбка? – очень осторожно, как бы пробуя каждое слово, спросила Алена Ивановна.

– А если она золотая была, а мы не поняли и съели? – гнула свое подруга Ира и голос ее опасно звенел. – Она рыбку пожалела, вот ей все и досталось, а мы не пожалели. Да ведь, Алешенька, совсем не пожалели?

– Ирка, брось свои штучки, прошу тебя, ради Бога, – испуганно заговорила Алена, но ее уже никто не слушал.

– А меня теперь кто пожалеет? – уже кричала тетка Ира. – Ты что думаешь, гадина, как мне здесь сиделось двадцать лет с лишком? Всю жизнь, всю мою жизнь! Об этом я мечтала, как ты думаешь? Это ты меня толкнула, ты, а не она, это из-за тебя я вот такая до самой смерти! Ты, гадина, ты тварь грязная, верни мне мою жизнь!

Ответом на эти исступленные вопли была лишь тишина, и торопливые шаги прозвучали уже не в микрофон, а резким стуком по коридору мимо двери, а потом и обратно.

– Эй, гаврики, шевелитесь, – "вторая ведьма" просунула голову в дверь. – С Ириной истерика, неужели не слышно? А я пошла, закрой за мной!