Тим, конечно, здесь, возле учительского стола, напомнить — чего стоят усилия — без него каждый день. Стах загорается мгновенно — и хочет выйти обратно. Но бросает рюкзак на парту ближайшего ряда. Бросает с какой-то досадой, как и надежду — на то, что он переболеет и остынет.

— Погоди, Лофицкий, у меня тут Лаксин учебники посеял. Причем, что интересно, сам он не говорит мне, я почему-то от других узнаю, что случилось и почему он на физике опять ворон считает. Раз только класс интересуется этим, пусть идет искать. Вместо занятий. Хоть всю неделю. А потом и все каникулы. И после этого пусть отрабатывают свое после уроков. Как хотят. А то посмотрите…

— Не надо, Андрей Васильевич… — просит Тим.

— А что надо?! — повышает голос. Тут же себя одергивает сам, говорит спокойнее: — Что мне сделать? Что мне со всем этим сделать? С вашим классом…

— Ничего…

— Слушай, Лаксин, — садится — это от бессилия, наверное, — я дурак совсем, по-твоему? Не понимаю, что происходит? Может, это ты такой счастливчик в пятой степени, что тебя совершенно случайно запрут то в кабинете, то в кладовке, то в туалете, то ты цветы опрокинешь, а потом весь в земле, то ручки все потекли на твою ауру — ну, просто так вышло.

Тим отворачивается. Только теперь Стах замечает его по-настоящему, что он стоит, как провинившийся щенок.

— Лофицкий, я не прав? Я, может, не понимаю чего-то?

Стах рассеянно уставляется на Соколова.

Что? он? хочет?

Стах не услышал ни слова.

Соколов, не дождавшись поддержки, трет пальцами висок, как будто у него уже мигрень. Отнимает руку от лица дергано, резко.

— Лаксин, я тебя последний раз прошу, уже умоляю: поговори со мной.

Тим не поднимает взгляда. Запирается в себе. Сжимает пальцами часы. Как будто Соколов его забивает словами вглубь головы, вглубь иллюзорного пузыря, в котором ничего не происходит.

— Что у тебя с рукой? — он как будто замечает в первый раз, уже просто потому, что не знает, к чему еще придраться.

Тим прячет руку за спиной и уставляется. Соколов поднимается. Подходит и замирает под его взглядом. Свинцовых глаз — оживших. Протягивает руку, просит:

— Покажи сам.

— Андрей Васильевич… — встревает Стах, но тушуется: а как сказать, что это — всего лишь часы, дурная привычка, ничего такого?..

— Лаксин, покажи мне руку.

— Нет.

— Твоего «нет» уже по горло. Руку мне дай.

— Андрей Васильевич, — повторяет Стах тверже.

— Лофицкий, можешь выйти и закрыть за собой дверь, — и голос у него становится стальной от злости. — Руку мне покажи.

Он хватает Тима. Несколько секунд они борются. Конечно, Соколов сильнее. Ловит чужое запястье, с горем пополам расстегивает, задирает манжету, оттягивает ремешок в сторону, а под ним сине-лиловая полоска, один сплошной кровоподтек.

Несколько секунд — взаимного ужаса. Звучит испуганно и обессиленно:

— Отца в гимназию. Завтра же. Ты меня понял?!

Тим вырывает руку, чуть не сбивает Стаха, вылетает за дверь — и тот вылетает следом.

II

Стах догоняет Тима на лестнице. Хватает. Тим упирается. Не хочет никакого контакта. Он опять на нервах, на истерике, в каком-то состоянии надрыва. Почти шепчет, почти хнычет:

— Пусти…

— Не пущу. Стой. Ну хватит, Тиша. Я тебе не враг.

Не действует. Слова не работают.

Тим вырывается и уносится вниз. Стах стискивает зубы, сжимает рукой перила, поднимает ногу на носок — ее свело, она дрожит от напряжения. Это фантомное, это впервые. Это Тим. Влез внутрь — и болит.

Стах шипит и опускается на ступени, и обхватывает колено руками, упирается в него лбом. Ждет, когда буря минует. Но она не минует. Она растет и множится. И хочется выть.

III

Ровно идти не выходит. Стах хромает и злится, что хромает. Встает посреди коридора и шумно выталкивает воздух из легких. Пробует снова.

Он пробует снова. До тех пор, пока не восстанавливает шаг, пока не привыкает.

Стах больше не планирует физику и возвращается обратно, чтобы забрать свои вещи.

— Лофицкий?.. — Соколов отворачивается от окна. — Ну что у вас там?

Стах уставляется воспаленным взглядом. А что у них там? Большое Тимово «ничего»?..

Он спрашивает:

— Что случилось? — потому что не расслышал, не понял, потому что стоял — и видел Тима, а больше — не видел, а больше было не надо.

— Лаксин якобы потерял учебники. Только понятно, что не он… — Соколов вздыхает. Уже порядком загнав себя в угол, хочет знать: — Ну что мне делать, Лофицкий?.. Я не прав?

Стах потерянно оборачивается на выход. Куда Тим пошел? Куда он пошел?

Стаху нет дела до чужой очнувшейся совести, он говорит неохотно, чтобы отвертеться и выбраться вон:

— Не мне вас судить…

— А ты куда собрался? — опоминается Соколов.

— Ухожу.

— Куда уходишь?

— Искать Тима.

— Попробуй, — соглашается. — Только я не знаю… Что? Говорить с ними? Обзванивать родителей? Созывать педсовет? И что? И что это даст?.. Мне кажется, что они ополчатся еще больше… Я не был, что ли, подростком?.. Все понимаю.

— Да, — говорит Стах, — вы вот, взрослые, притворяетесь, что много знаете, больше нас. А на поверку оказывается, что вы бессильны.

Стах выходит и оставляет Соколова на волне самобичевания растерянным, с этой мыслью наедине — разбираться, усмехаться или убиваться, а может, одновременно — уже не важно.

IV

Стах спускается на первый этаж, спешит к раздевалке, но… замедляет шаг. Потому что слышит всхлипы. Не такие, как если бы кто-то ревел навзрыд, а такие, как если бы кто-то пытался унять истерику — и не мог. Интересное явление, когда звук режет скальпелем…

Стах сворачивает к туалету. Кладет рюкзак на подоконник, прижимается ухом к дверце кабинки, стучит костяшками пальцев.

— Тиш?..

Тим затихает, насколько получается, — потом его накрывает по-новой, потому что, вообще-то, не отпускало.

— Да он того не стоит. Ну что ты?.. Тиша?

Как со стенкой — ничего.

Опаляет гневом и безысходностью. Тиму плохо, а Стах ни черта не может с этим сделать.

— Открой мне дверь.

Стах дергает ручку. Бесится:

— Открой. Ты слышишь меня? Открой гребаную дверь. Иначе, клянусь, я ее вышибу. Тиша. Открой.

Стах толкает преграду плечом. Потом снова дергает, хочет — ворваться, упасть на грязный пол, на колени, целовать Тиму руки — с лиловыми разводами, обещать, что никто не тронет.

И он ломится, но не может — вломиться.

Портит гимназистское имущество… лучший ученик в классе, отличник с доски почета. Кто-то, кем он быть совершенно не хочет.

Стах ударяет по двери кулаком. Цедит, хотя пытается спокойно:

— Твои одноклассники — скоты, и Соколов не лучше. Но я — не они. Открой проклятую дверь, открой мне дверь. Тиша!

Но Тим — не отзывается.

Стах не может — пробиться. Даже не за дверь. В целом. Он не знает, что делать. И если выдерет с мясом щеколду — он не знает. Но что он в состоянии еще — тоже. И он снова дергает чертову ручку.

— Арис, — получается почти хорошо, почти укоризненно, почти спокойно, а затем Тим снова заходится всхлипами.

Стах, угомонившись, прижимается к кабинке ухом. Тим больше ничего не говорит, но ему хватило. Он произносит ровнее:

— Открой мне.

— Ухо-ди, — через паузу вместо дефиса: в этот раз не вышло на одном судорожном вдохе — и понадобилось целых два.

— Бегу и спотыкаюсь.

Тим не отзывается. Он заперся, забаррикадировался своей тишиной.

Стах проиграл. Он просит:

— Номерок мне дай. Я тебя подожду в раздевалке.

Полминуты ничего не происходит. Полминуты Стаха игнорируют, чтобы шел один. А он никак не хочет понять.

— Тиша.

Тим выполняет просьбу. Он хитрый: не открывает, тянет сверху. Стах отнимает, цапая его за пальцы. Забирает рюкзак и выметается.

V

В детстве Стах думал, что слезы — противно. Когда кто-нибудь плакал, он не любил присутствовать — ни смотреть, ни утешать, ни тем более — трогать. Но он бы касался Тима.