«Да уж, малое, это точно! И ты не сильно старше! Что же там была за история? Сестру убили… Это по-любому! Кто? Зачем? Непонятно! Да и не важно… Все участники давно там! Только старушка-девочка здесь задержалась, сестру всё ждала… и дождалась. Той было двадцать два, и мне столько же, семьдесят лет плюс-минус…»

– Ты же не уйдешь? Правда?! – Старуха умоляюще-вопросительно заглянула в глаза, и Таня смутилась.

«Бросить ее теперь – предательство. Отец бы не одобрил, сказал бы: «Есть возможность помочь – помоги! Никогда не пожалеешь!» По-детски испуганно возразила: «Уж очень здесь страшно и грязно!» Сама же себе ответила: «Приберись, наведи порядок, и будет здорово!»

Чтобы как-то успокоиться, Татьяна вытащила из сумки любимую шоколадку и стала жевать. Она всегда носила с собой сладость для поднятия настроения.

– А мне кусочек? – сбила с мысли старушка.

– Точно! Бери! – Отломила кусочек, вложила в сухонькую, морщинистую руку.

Взглянула на Серафиму другими глазами: «Шоколад жру, а ребенку не даю! Позор!»

И поняла, что останется. Просто останется – и всё, без оговорок: на день, на два. «Ничего, немного побуду Лизой – старшей сестрой! А она вновь станет Симой, Симочкой – деткой маленькой!»

Кругом было мерзко, темно и отталкивающе, но… она сильная, она справится, обязательно!

Татьяна крикнула, чтобы все слышали:

– Я остаюсь!

Глава 3

Куда он идет?

К следующим выходным Татьяна совсем обжилась. «Лизина» комната с появлением новых вещей преобразилась, перестала казаться музеем или лавкой старьевщика. Кусочком прошлого в настоящем были лишь две фотографии давно умерших людей на рассохшемся пианино: Лизы Златовой и Таниного отца. Здесь не нужно было стыдливо прятать портрет в комод, чтобы не пугать будущего отчима. Здесь вообще всё можно было делать по-своему. Хозяйничать, расставлять вещи и быть уверенной, что найдешь их там, где оставила. Никакого цунами в лице братишек! Только «младшая сестренка» восьмидесяти пяти лет. Милая, трогательная девчонка, превращенная в старушку. Что же с ней делать? Не навсегда же оставаться Лизой! Нужно сходить к психиатрам, пусть разберутся. Вдруг еще можно помочь?

Убедившись, что учебники и ноутбук среди деревянных зверей – это вполне себе мило, Таня переместилась на кухню и принялась с остервенением тереть заросшее грязью окно. Звенели стекла, сыпалась облупившаяся краска. В залитом солнцем дворе прыгали и крутились два рыжика, один в черном, другой в коричневом ошейнике, чтобы проще было их различать. Серафима тихонько сидела в уголке и теребила ветхого плюшевого медведя. Пустой взгляд был устремлен в никуда, в прошлое. Тогда вот так же сидела с мишкой, а сестра мыла посуду в тазике, поставленном на табуретку. Такая чистюля, всё у нее беленькое! И фартучек, и косынка! И домик в знойном вечернем свете! Крохотный забетонированный дворик аккуратно выметен: ни сухих листьев, ни ягод! Сима виновато смотрит на измазанные фиолетовым соком пальцы; ведь шелковица такая вкусная! И ее много, только руку протяни! Лиза ругается: «Замарашка!»

Заходит бородатый старик сосед; ухмыляется, глядя на сестру:

– Экая ты, право! Немецкая аккуратность!

…Как посмел он обидеть сестру! Немцы злые, плохие! Убили маму, бабушку, всю деревню! Лиза с Симой в горы ушли за грибами и застряли из-за ее, Симкиной, нерасторопности. А пришли… Вместо деревни одни угли, дым черный и никого живого… Только фашист, высокий, серый, страшный, лицо каменное, как у колдуна… Билась, давясь собственным криком, кусала зажавшую рот руку сестры; но та крепко держала, в землю вдавила, не выпустила.

Как и сейчас. Когда с визгом вцепилась в лохматую бороду соседа. Голос сестры звучал ровно и сильно:

– Успокойтесь! Она убогонькая, с сорок третьего, как наших всех расстреляли… С ней горячка случилась, так толком и не пришла в себя!

Лиза потащила сестренку в дом, громко шепча на ходу:

– Степаныч свой, ты чего кидаешься, как дикая? Успокойся, посиди! Всё хорошо! Не выходи пока, ясно? – В голосе ее звучала строгость.

Сима забилась в угол, съежилась, прижала к себе маленького плюшевого мишку. Лиза бросила на нее долгий взгляд, тихонько прикрыла дверь и вышла из комнаты. «Бедная дурочка! Всё с этим мишкой, что мама подарила. И как сообразила взять его тогда в лес?»

Молодая женщина нахмурилась, вспомнив недоброе, прижалась к дверному косяку, будто ища поддержки, сняла с головы платок, отерла лоб. Они не должны были выжить – в горах, на выжженной земле, где каждый куст простреливался фашистами, где рыскали охотники на людей! Какие шансы у двух девчонок?! Ноль? Нет – минус единица! Все законы жизни, физики и здравого смысла подписали им смертный приговор. Но случилось чудо, и оно ощущается до сих пор каждой клеточкой сильного, молодого, живого тела. Счастье и ужас, переплетаясь, до сих пор заставляют дрожать, как там, на склизкой осенней земле у пригорка, под горелой сосной. Подмяла под себя Симку, уткнулась носом в пожелтевшую, колючую траву, подставила спину холоду и смерти. Вот сейчас послышится лающая речь – и грянет выстрел… Но вместо этого – бодрый шепот, улыбка, твердая теплая рука. Свой, родной, русский! Наш партизан, чудом вышедший из леса. Чудо, настоящее чудо, как в сказке! Когда всё потеряно, и вот… Вадим! Ее Вадим! Спаситель! Нянчился, ухаживал, кормил, лечил заболевшую горячкой Симу долго-долго, пока добирались до наших. Пещера темная, холодная и сырая, как могила. Всё время капает вода, особенно гулко и страшно по ночам, и нельзя не прижаться к большому и сильному.

Любовь захлестнула, как морская волна, подхватила и закружила в бешеном водовороте. Счастлива, бесстыдно счастлива среди мрака и смерти! Прости меня, мама, прости! Я позабочусь о сестренке, я буду хорошей, только бы он не ушел!!! Страстность молитвы… Кому? Ведь учили, что бога нет. Но Лиза чувствовала, что ее ведет высшая сила, через лабиринт жизни, неизвестно куда. Нужно только довериться и не мешать промыслу свыше. Холодное ноябрьское солнце слепило, лучи уносили молитву в небо, и всё сбылось.

Поженились вскоре после освобождения Крыма. Едва отпраздновали победу, как поселились здесь, на Хлебной улице. Она с радостью хозяйничала в маленьком домике на отшибе. Всё до нереальности хорошо! Муж – майор МВД, любит, заботится; Симку как родную принял. Жаль, нет детей, видно, застудилась тогда, осенью сорок третьего. Конечно, может еще получиться, ведь двадцать два ей, не так уж много.

Она тут же кинулась к зеркалу, повертелась. Осталась довольна, но тревога не ушла: слишком уж всё хорошо, не бывает так. В жизни должна быть какая-то гадость, пусть мелкая. Главное – разглядеть ее вовремя, пока не выросла. Может, Вадим на другую смотрит? Даже подумать страшно, кругом столько одиноких баб, уведут – не поперхнутся. Мужиков вообще мало, а второго такого во всём свете не сыщешь!

Лиза вытерла руки о передник, заспешила на кухню испечь к вечеру рыбный пирог; тесто уже подходило. Опустила пальцы в клейкое месиво и задумалась. Готовить она любила, к каждому рецепту подходила с творческим азартом, экспериментировала, привносила что-то свое. Вадим был в восторге, но всё-таки… Когда-то мечтала совсем о другом: математика, логика цифр, как музыка… Самые заковыристые задачки щелкала как семечки, лучшая в классе, в школе, да и в самом городе. Отец восхищался: «Софья Ковалевская! Профессором станешь! Знаменитостью!»

В раздражении стукнула скалкой по столу, посыпалась мука. «Вот уж действительно, профессор кислых щей, специалист по сковородкам!»

Слишком тонкое тесто рвалось и прилипало к столу, мысли уносились всё дальше. Даже школу толком не кончила, вечная десятиклассница! Война, оккупация, замужество – где тут учиться?! Вадим не одобрит, нет! Ему хозяйка нужна! А с какой радостью учила детей тогда, при немцах, тайком, при свечке, каждый раз ожидая, что схватят! Надеялась, в общем деле будет и ее маленький вклад, но напрасно…

Стало зябко, мурашки скользнули по спине, несмотря на жар от горячей печи. Ведь учеников тех давно нет в живых, всех, кроме Симки, да и у той с головой неладно. И зачем только мать надумала бежать в деревню к сестре, будто там безопаснее. Вот уж не угадаешь… Всхлипнула, вспомнив маму; как ей не хватает сейчас поддержки, совета, сочувствия… Мужу всего не доверишь, ведь и он почти не говорит о себе. Ясное дело – секретность, но это всё-таки отдаляет.