При появлении Гиммлера отец порой уединялся с ним в своем крошечном кабинете, не всегда заботясь при этом, чтобы поплотнее была прикрыта дверь в смежную комнату, где маленький Арним готовил уроки. Прилежный школьник невольно отвлекался от своих занятий, прислушивался к разговору в кабинете отца. Чаще всего это был разговор о демонстрациях штурмовиков, об удавшемся или неудавшемся срыве рабочей забастовки, подготовленной коммунистами, о предстоящих выборах канцлера. Случалось, что собеседники касались предметов совсем туманных, совсем таинственных и потому особенно волновавших воображение Арнима. В этих случаях говорил преимущественно Гиммлер. Негромким, высоким голосом рассуждал он о сверхлюдях и пигмеях, о борьбе льда с огнем, о необходимости массового истребления низших рас, о каких-то гигантах, живущих где-то в отрогах Гималайских гор, об «озарениях», которые нисходят на фюрера, о великом философе Гансе Хербигере, который сметет все лженауки, возникшие на прогнившем фундаменте эллинизма, христианства и иудаизма.

Почти ничего из услышанного Арним не понимал. Но именно эта непонятность, таинственность, так контрастирующая со скучной, размеренной реальной жизнью, и очаровывала его.

Иногда Гиммлер удостаивал мальчонку особым вниманием. Он сажал его в угол дивана, сам садился в другой угол и, глядя оттуда глазами гипнотизера, лихорадочно мерцавшими за стеклышками пенсне, тихим и ровным голосом рассказывал страшные сказки о новой эре огня и крови, в которой предстоит жить Арниму и к которой он должен готовить себя уже сейчас…

Когда отец умер, Гиммлер перестал посещать их дом. Лишь много лет спустя, уже в качестве адъютанта фюрера, Данвицу довелось, и притом не раз, встречаться с Гиммлером. Но это были мимолетные встречи. Впрочем, одну из них, надолго определившую судьбу Данвица, нельзя назвать мимолетной.

Она состоялась в середине августа тридцать девятого года, перед тем как Гиммлер лично рекомендовал Гальдеру участников операции в Глейвице…

«…Значит, – размышлял Данвиц, сидя в машине рядом с Деттманом, – мое предположение оказалось правильным: Грюнвальд передал письмо шефу гестапо. Но что сделал с письмом Гиммлер?»

Ответа на этот вопрос все еще не было, и Данвиц, ища его, принялся за Деттмана опять. На этот раз осторожно, будто ступал по тонкому льду:

– Ты сказал, что представляешь ведомство рейхсфюрера СС в ставке. Стало быть, рейхсфюрер находится не в ставке?

– Постоянно – нет. Его резиденция на старом месте, в Берлине. Но в «Вольфшанце» он наведывается регулярно.

«Так, – отметил про себя Данвиц, – это уже кое-что. Если бы я интересовал только Гиммлера, он вызвал бы меня в Берлин. А мне приказали явиться в ставку. И телеграмму подписал Шмундт. Значит, беседой с Гиммлером дело не ограничится. В ставку я так или иначе попаду. Но… где она, эта ставка?» – внезапно подумал Данвиц и стал пристально смотреть в окно.

Машина мчалась по асфальтированной лесной просеке, казавшейся бесконечной. По обе стороны ее сосны образовали почти сплошные медноствольные стены, накрытые сверху зеленой крышей.

– Нам долго ехать? – спросил Данвиц.

– Порядочно, – ответил Деттман и посмотрел на часы. – Однако мы успеем вовремя. А пока ты мог бы мне рассказать о положении на фронте.

– Ты же, наверное, тоже читал мое письмо фюреру?

Деттман отрицательно покачал головой:

– Нет.

– Я там достаточно ясно описал положение. По крайней мере на моем участке фронта.

– А где он, этот твой участок?

– В Петербурге!

– Где-е?! – с недоумением переспросил Деттман. – Ты хочешь сказать, под Петербургом?

– Я сказал то, что хотел сказать, – зло бросил Данвиц. – Там, где стоит мой полк, раньше ходил петербургский трамвай.

– Так что же вам мешает?.. – начал было Деттман, но Данвиц оборвал его резким жестом, отвернулся и снова стал смотреть в окно.

– Во всяком случае, – услышал он голос Деттмана, – если ты еще и не захватил Петербурга, то погоны оберст-лейтенанта уже завоевал. И не обижайся, пожалуйста. Я рад за тебя.

– Вы здесь завоевываете чины быстрее, – не поворачивая головы, ответил Данвиц, думая о Крюгере.

В этот момент машину слегка подбросило – она пересекала железнодорожное полотно.

– Что же, и теперь тут поезда ходят? – с недоумением спросил Данвиц, обратив внимание на зеркальный блеск рельсов.

– Только один, – ответил Деттман, – поезд рейхсмаршала Геринга. Его штаб-квартира расположена в Иоганнсбурге.

– Где? – переспросил Данвиц. Он никогда не слышал о таком населенном пункте.

– В Иоганнсбургском лесу. Это к югу от Растенбурга.

– А где, наконец, этот Растенбург?

– Речь идет не о городе, а о лесе! И мы сейчас в нем находимся. Собственно, этот лес на картах именуется Мауэрвальдским. Но мы привыкли называть его по имени Растенбурга. Город совсем недалеко отсюда.

Только сейчас Данвиц понял, что практически означает это неоднократно слышанное им вчера слово: «Растенбург»! Не город, основанный на месте крепости древних тевтонских рыцарей, а лес! Лес, дремучий, бесконечный лес, в котором единственным признаком цивилизации является эта пустынная асфальтированная просека да вот еще только что оставленная позади железная дорога. Отсюда, из этой лесной чащи, фюрер руководит гигантской битвой, распоряжается жизнью миллионов людей, управляет тысячами самолетов и танков, десятками тысяч артиллерийских орудий, занимается установлением нового порядка на захваченных территориях!..

По своим прежним наблюдениям Данвиц знал, что ведение войны фюрер не доверяет никому. В течение всего времени боевых действий на Западе он лично определял, где и когда вести наступление, какими силами, какими средствами. От генералов требовалось лишь одно: безоговорочное и точное исполнение этих указаний. Но тогда война полыхала почти рядом с Германией – в Польше, Франции, Бельгии. Все это под боком. Эскадрильи немецких самолетов в течение часа, ну двух часов могли подняться с отечественных аэродромов, сбросить бомбы на цель и вернуться обратно. А теперь!.. На мгновение Данвиц обратил свой мысленный взгляд на восток, представил себе бескрайние, уже покрытые снегами пространства России и невольно подумал, что надо быть поистине богом, чтобы из этакой дали руководить такой невиданной в истории человечества битвой.

Впрочем, фюрер и был таким богом, которому доступно все.

Другое дело – генералы. Им-то здесь делать нечего. Находясь на таком удалении от фронта, они лишь мешают фюреру, сбивают его с толку, вводят в заблуждение.

Эти рассуждения Данвица не отличались логичностью, в них одно противоречило другому – бога-то обмануть или сбить о толку нельзя, он же непогрешим! Но эта мысль в голову Данвицу не приходила…

«Зачем я все-таки понадобился Гиммлеру?» – снова спросил себя Данвиц. И вдруг его опять стали одолевать страхи. Опять пришла в голову мысль, что все обстоит не так, как ему казалось и как хотелось бы. Письмо не дошло до фюрера. Оно запуталось в паутине гестапо, и Гиммлер решил разделаться с взбалмошным офицером, пытающимся внушить фюреру недоверие к генералам. То, что телеграмму подписал не представитель гестапо, а Шмундт, – всего лишь маскировка…

Данвиц не сознавал, не ощущал всей бессмысленности подобного предположения. Он забыл, что о письме его знал и Крюгер, – следовательно, оно вырвалось из недр гестапо: Не отдавал себе отчета в том, что нелепо вызывать с фронта безвестного командира полка лишь для того, чтобы покончить с ним. У гестапо были сотни возможностей разделаться с Данвицем на месте.

Нет, не предчувствие возможной кары пугало сейчас Данвица, ослепляло его и лишало здравого смысла. Солдатская его душа содрогнулась из опасения быть неправильно понятым, быть заподозренным в недостаточной преданности фюреру. Это было для него во сто крат хуже смерти.

А вызов к Гиммлеру уже сам по себе свидетельствовал, что он, Данвиц, в чем-то заподозрен. Не для элегических же воспоминаний вызывает его рейхсфюрер СС, человек отнюдь не сентиментальный.