– Драгоценные дары подобные не приходят без значения… Шах почтил могущество твое, государь…
– Большая надежда, Борис, у меня на северные наши вотчины, на Поморье. Коли укрепим там свою морскую силу, так и Свейской державе в те поры не поздоровится. Грозное место – те берега. Давно я думаю о том.
Годунов с восхищением в глазах воскликнул:
– На Студеном море – непобедимою станет Русь, государь! Постоянно и я о том думаю.
– Не будем же терять времени! Монахи нам помогут. Вон печенгский игумен Трифон с чернецами в Вардегуз плавал и торг вел рыбой, рыбьим жиром и иным добром. О том мне поведал бродяга-монах Гавриил, коего принял я на свою, государеву, службу… Рассказал он мне, будто в Печенгу приплывают для торга датские, свейские и голландские люди. Не будем чинить им препоны. Пускай без зацепки строят свои дома, кладовые на торговых путях между Москвой и Студеным морем… Гавриил назвал те пути «божьей дорогой к великому окияну». Велел я Бельскому снарядить обоз на устье Двины-реки, чтоб пристанище там оснастить. Того чернеца, Гавриила, приручить надобно. К обозу я приставил его. Пускай советником у воеводы будет.
Борис Годунов сделал над собой усилие, чтобы спокойно выслушать упоминание имени Бельского. Щеки его все же покрылись румянцем, весь он слегка вздрогнул. Царь не заметил этого, продолжая развивать мысль о своем намерении – как можно сильнее оснастить пристань в устье Двины.
– А за монахом тем, Гавриилом, я наказал присмотр иметь… Не простой он человек. Беседовал я с ним. Знатно начитан и тверд в своих мыслях!.. Такие либо зело полезны, либо вредны – попусту не живут на свете. Вот и Вассиан был таким же, и Максим Грек. Их надо и опасаться, и уважать.
* * *
К сотнику и государеву лицу Андрею Чохову, в его дом на Кучковом поле[2], явился гонец от Бориса Годунова, принес ему поклон Бориса Федоровича и наказ немедля явиться в приказ Большой казны.
Время было под вечер. Андрей Чохов, еще более возмужавший, широкоплечий богатырь с мягким, добродушным взглядом синих глаз, быстро поднялся со скамьи, поклонился гонцу и сказал почтительно:
– Бог спасет батюшку Бориса Федоровича, спасибо ему на ласковом слове, рад исполнить его приказание.
Гонец быстро вышел за дверь, и вскоре послышался топот его коня.
Из соседней горенки вышли жена Андрея – Охима – и его сын, пятнадцатилетний мальчик Дмитрий.
– Вот, Охимушка, в Большую казну к Борису Федоровичу Годунову требуют. Собирай. Где кафтан да кушак? Давай! Надобно идти без заминки. Сама знаешь – время-то какое!
Охима, дородная, красивая, все еще молодая женщина, ласково улыбнулась.
– У тебя постоянно: «время-то какое!» И все ты уходишь от меня: то в поход, то на Пушечный двор, то в Разряд…
– Борис Федорович попусту людей не тревожит. Сапоги давай новые… Борис Федорович любит, чтоб государевы слуги нарядны были, опрятны…
– Батюшка мой, Андрей Осипович, не забывай нас, домой поторопись!..
Андрей подошел к сыну, поцеловал его, перекрестился, надел шапку, поклонился жене и быстро вышел во двор.
Охима приласкала своего сына, рослого, худощавого мальчика, погладила его по курчавой голове.
– Ложись-ка, чадушко мое, спать… Поработали и мы с тобой сегодня на огороде; устал, поди, утомился? Отец теперь не скоро вернется, уж как водится.
– Не время бы, матушка, спать-то. На птичьем дворе дверь надобно уделать. Батюшка вчера еще наказывал мне.
– Ну, будь по-твоему, сходи на птичий да дверь там уделай, чтоб не прогневить отца.
Мальчик вышел в сени.
Охима села за прялку кончать свою работу. Села и задумалась: чего ради Годунов позвал Андрея? Гляди, опять куда-нибудь усылать будут. Уж не к Пскову ли? Ходят в народе слухи, будто к тому древнему городу на помощь псковитянам пушкарей отправят с большим нарядом, будто король Стефан намерен обложить тот город со всех сторон и гонит к Пскову большое войско и много пушек. И еще говорят, будто сам царевич Иван пойдет с войском на подмогу псковитянам.
В тяжкой тревоге замирало сердце Охимы. Казалось бы, уже пора привыкнуть к боевой, беспокойной жизни мужа-пушкаря, но никак не может примириться Охима с его постоянными уходами на войну и со своим неизбывным одиночеством во время разлуки с мужем.
Таков государь Иван Васильевич. Всех слуг своих гоняет по разным местам. Не дает сидеть дома. Беспокойный царь!
Восемнадцать уже лет, как поженились, а жили вместе, почитай, лет пять, если собрать все деньки те вместе, да и того, пожалуй, не будет. То война с ливонскими немцами, то с Литвой, то плавал по морю, а чаще всего походы к Большому Полю для охраны рубежа от крымских татар.
И всегда и везде пушкари в первую голову.
Да когда и походов нет – кто больше всех работает? Опять они, пушкари! Андрей тайно поведал Охиме, что уже две тысячи пушек ныне стало у царя, а он велит ковать и лить все новые и новые. На Пушечном дворе работа идет днем и ночью. Царь никому покоя не дает.
Еще беда: повадился Андрей и сына таскать с собой на Пушечный двор, приучать и его к своему делу.
«И что за беспокойное время? – думает про себя Охима. – Все война и война, да казни, страхи разные!.. Андрей хвалит царя, молится за него, а за что? Коли собрать всех великих князей прежних – они все вместе столько крови не пролили, сколько один он, прости господи!»
Охима вспомнила, как царь жестоко казнил своего двоюродного брата – князя Старицкого Владимира Андреевича с женою Евдокиею, двумя сыновьями и матерью. Все они были отравлены, а мать утоплена в реке Шексне… Правда, говорили и другое. Никто этого не видел, но только одно известно – что князь, жена его, дети и мать казнены…
В Новгородском походе был Андрей и своими глазами видел, как опричники грабили и убивали новгородских людей… Правда, царь потом отбирал у опричников награбленное и кое-кого наказал, но все же это было… крови много пролито!
«Грех осуждать царя, – думает Охима, – а все же не по душе мне его лютость! О горе, горе! Нет покоя Андрею! Когда же этому конец будет?! Народ ропщет. Народ голодает. Война не прекращается, а царь никак угомониться не может».
Стало темнеть. Работа выпала из рук. Тоска! Страх перед будущим! На глазах Охимы выступили слезы.
* * *
Из Ярославля прибрели усталые, пропыленные стрельцы во двор Никиты Годунова. Они принесли добрую весть о том, что Никита Васильевич поправляется и скоро вернется домой.
Феоктиста Ивановна прослезилась; накормила, напоила стрельцов, расспросила их про беду, которая случилась с ними, а затем приказала уложить их спать.
В то время, когда мать беседовала со стрельцами, в башенке, где жил Игнатий, делилась радостной вестью с юношей красавица Анна. Оба обнялись и крепко друг к другу прижались, счастливые, довольные тем, что Никита Васильевич жив и выздоравливает. Правда, их обоих тревожила мысль: как же дальше, когда вернется Никита Васильевич, как же тогда-то они будут встречаться? Но… тут же вдруг хотелось об этом забыть, не думать: ведь вот они вместе, ее теплая щека прижимается к его горячей щеке, ведь вот они так счастливы сейчас, а там… что будет – прочь сомнения! В окно вливается ароматное тепло из сада; сгущаются летние сумерки; стрекочут кузнечики; поет о счастье, о любви предвечерняя тишина.
Но вот внизу послышались шаги матери, Анна вскочила, наскоро поцеловала Игнатия и опрометью бросилась вниз по лестнице в свою светелку.
Наступил вечер. Феоктиста Ивановна вошла к Анне и позвала ее с собой в моленную, чтобы вознести благодарственную молитву Богу о благополучном исходе недуга Никиты Васильевича.
Но только что они кончили молиться, как во дворе появился верховой. Оказалось – гонец Бориса Федоровича. Феоктиста Ивановна вышла на крыльцо встретить гонца.
– Борис Федорович наказал мне, чтоб вместе со мной ехал к его милости Игнатий Хвостов.
– Что так поздно? – с удивлением спросила Феоктиста Ивановна, обеспокоенная тем, что в такой поздний час вызывают Игнатия. Она уже знала по опыту, что гонцы, посещающие служилых людей вечером, приносят с собою что-нибудь необычайное, срочное, нередко и худое, нарушающее мирное течение жизни семьи.
