— Лорд Гис.

На зов явился щуплый коротыш с жидкими прилизанными волосами, верхнюю половину лица которого закрывала странная металлическая конструкция. Гиссиарт тиа Энамар, безумный гений, совершенно не ориентирующийся в мире реальном, зато способный разложить по полочкам всех тварей, обитающих в чужих черепушках. Лучший специалист в ментальных науках, сенсорике и околосвязных областях.

— У меня есть головоломка как раз по твоим умениям, — крючковатый ноготь Ровера ткнулся мне в лоб. — Повелитель Севера намерен выяснить, что хранится в памяти этого упрямца. Уговоришь юношу ответить на мои вопросы?

Холодные линзы окуляров уставились на меня с научным интересом. Заклинание сканирование, ослизлые щупальца осьминога, легко скользнуло по верхнему слою ментальных щитов, защищающих мой разум от постороннего вмешательства. Попробовало надавить в одном месте, просочиться в другом. И ненадолго отступило.

— Великолепно! Просто великолепно! — на лице исследователя появился восторг ребенка, которому подарили новую игрушку. — Мастерская защита и соответствующий самоконтроль, я полагаю. Чтобы сломать его сопротивление, потребуется неделя, не меньше.

Я невольно вздрогнул.

— Боюсь, этот срок Альтэссу не устроит.

Гиссиарт стянул с макушки механизм, замялся.

— Есть способ, мне думается. Я недавно начал исследование касательно человеческих методов дознания. Боль при определенном пороге способна лишить воли. Если соединить опыт людей и наш: зелья истины, заклинания и…

— Пытки, — закончил вместо затихшего ученого Ровер, смотря мне в глаза. Взгляд командора теней по-прежнему ничего не выражал. Эсса равнодушно отвернулся, направился к выходу. — Я позову ваших учеников, мастер. Делайте все, что сочтете нужным. Но постарайтесь обойтись без непоправимого ущерба.

***

У боли нет времени, нет разума и смысла.

Зато у нее есть звук. Свист рассекающей воздух плети. Сердитое шипение огня. Назойливое жужжание повторяющихся раз за разом вопросов, ответы на которые не принесут блага. Но молчать в какой-то момент становится невозможно. Перед кавалерийским натиском боли рушится все — ментальные щиты, воля, упрямство. У меня выдирают власть над телом и разумом — то, что не признают насильно сорванные с губ слова, не утаят мысли.

У боли есть цвет. Алая вьюга обжигающих искр застит глаза, то сливаясь в сплошное колышущееся, как желе, пятно, то распадаясь на отдельные пульсирующие осколки, сквозь которые вырисовываются зыбкие сумерки окружающего мира — тесное пространство палатки, тусклый блеск голодной до мук стали, хищное подмигивание углей в жаровне, серые пустые пятна лиц.

Голоса. Приказ.

— Достаточно. Вряд ли он знает больше, чем рассказал. Позовите целительницу.

У боли есть вкус — пота, крови, слез. Солено-сладкий, металлический, тошнотворный. В пересохшем разорванном криком горле обосновался, растопырив иголки, еж. Глоток теплой воды кажется небесным нектаром и одновременно пробуждает позывы к рвоте.

— Тише. Не спешите.

Прикосновения ловких умелых рук живительно прохладны. Под их целебным напором алая вьюга, захватившая мое тело, неохотно отступает, собирается в точки — на кончиках пальцев, в вывернутых цепью запястьях и плечах, полосами подсохших, стянувших кожу корок и ожогов на спине и ногах — там, где дарили жестокие поцелуи плеть и раскаленная сталь.

Пелена на глазах проясняется, дает разглядеть лицо — немолодое, с кривой складкой губ. Окаменевшее, без малейшего следа сочувствия. Женщина ненавидит меня, но делает свою работу и делает на совесть. Потому что таков приказ эссы.

— Спите, — мягкие пальцы касаются висков. Целительница, чьего имени я никогда не узнаю, отворачивается, сухо сообщает. — Я закончила.

Шуршание цепи. Долгожданная до муки свобода в онемевших руках и спине. Голая утоптанная земля кажется мягче и желаннее пуховой перины.

Мир снова расплывается, падает в черную бездну. Но на этот раз в ней нет жалящих алых искр.

Зато звучат голоса. Глухие, теряющиеся среди липких тенет, опутавших истерзанный разум.

— Рик… Хаос, вечный, нетленный! Кто посмел отдать подобный приказ?!..

Я тщусь проснуться, предупредить Цвейхопа, чтобы убирался, прежде чем эсса Лэргранд или его когти вернутся. Птенцу… вчерашнему птенцу, ведь брат должен был обрести крылья, не надо рисковать и приближаться к отступнику. Гнев Аратая не пощадит никого.

Я хочу спросить о матушке, исходе боя, Вьюне.

Но не могу выговорить ни слова. Не могу открыть глаза, разобраться, сон это или явь?

— Цвейхоп, не хочешь объяснить, что ты тут делаешь?

— Дядя…

Рассерженное шипение.

— Дурак ты, мальчишка, и действуешь безрассудно! Живо проваливай, пока никто не заметил!

Я благодарен Марелону, что он выгнал Цвейхопа. Но почему дядя сам не спешит покинуть палатку?

Прикосновение тяжелой ладони ко лбу.

— Потрепала тебя жизнь, малыш.

— Марелон, что происходит?

— Это же я собирался спросить у тебя, брат, — я впервые слышу злость в голосе вечно спокойного и рассудительного мастера. — Мыслимое ли дело, драконам опускаться до кровавых игрищ людей? Ради клана и Древних мы убиваем без сомнений, но никогда не унижались до наслаждения агонией жертвы. Драконы всегда были воинами, но не палачами.

— Предатели не заслуживают сострадания.

— Предатели? А не задумывался ли, что, может статься, именно ты предал Риккарда, когда поспешил отказаться? Неужели ни мгновения не сомневался, что случившееся было просто чудовищной ошибкой?

— Я думал, мы закрыли вопрос. За ошибки птенца расплачиваются его родители, за ошибки воина — товарищи, за ошибки эссы — весь клан. Настало время отвечать за сделанный выбор.

— А кто расплатиться за ошибку отца, не разобравшегося, что творится на душе его ребенка? В отличие от тебя, дорогой братец, твой сын никогда не обвинял в своих промахах других.

— Довольно, Марелон. Ты забываешься!..

Я собрался с силами и наконец вынырнул из омута сна.

Поморщился. Свет проникал сквозь откинутый полог, слепил глаза, превращая замершего у входа дракона в неясную тень.

— Очнулись?

Солнце высоко висело над горизонтом, заливая истоптанную копытами, изуродованную магией степь. Несколько повозок, запряженных меланхоличными волами, катились по полю, собирая мертвых.

Игнорируя боль в потревоженных ранах, я уселся, скрестив ноги, на набитом соломой матраце — кто-то заботливо перенес меня и даже укрыл тонким шерстяным пледом. Положил скованные руки на лодыжки. Оперся спиной о столб, у которого провел несколько не самых приятных часов. Хмуро, испытующе взглянул на Ровера.

— Намереваетесь продолжить вчерашние… забавы, эсса Лэргранд?

— В произошедшем вчера вините себя и собственное упрямство, — сухо отозвался дракон. Он посторонился, пропуская двух женщин: служанку, поспешившую бросить поднос на пол и уйти, и целительницу. При запахе еды меня замутило, но я понимал необходимость беречь силы.

— У вас один час, — предупредил эсса, задвигая полог.

Жрица кивнула, показывая, что услышала. Я, слегка наклонив голову, наблюдал за скупыми отточенными движениями. Лекарка вытащила из сумки, расставила перед собой склянки, принялась намешивать в ступке зеленоватую едко воняющую мазь. Она молчала, полностью сосредоточившись на немудреном занятии, и даже не смотрела в мою сторону.

Минуты осыпались одна за другой.

Закончив с приготовлениями, жрица, по-прежнему не поднимая глаз, принялась легкими прикосновениями наносить лекарство на кожу — умело, устало и совершенно равнодушно, будто перед ней находился предмет интерьера. Сколько я не пытался, мне не удавалось поймать ее взгляд.

— Как вас зовут?

Она безучастно и методично обрабатывала раны. Холодные прикосновения лишали чувствительности, а вместе с ней уходила боль.

— Как вас зовут? Если у меня появится возможность отблагодарить вас, я хотел бы знать имя той, чьему милосердию обязан исцелением.