Сейчас она схватила свою шубку, которая была подложена на чемодан, встряхнула, придирчиво осмотрев её. «Нет, это московская, это классический стиль. Парижанки наверняка носят что-то авангардное… фасоны “шанель” или “летучая мышь”… кудрявый мех ламы или лёгкая каракульча… Может, “автоледи” из норочки с деталями из песца… В чемодане есть лёгкая норковая “рубашка”, но старенькая, кожаные вставки поистёрлись. Да нет – хороша: капюшон, два цвета. Низ – серо-фиолетовый, верх – палевый… и две фактуры… Хотя овчиной декорирована напрасно». Опять замерла на секунду, в раздумьях.
– Нельзя «гасить» кураж! – иронично заметил дед. – Любая женщина, тем паче актриса, должна помнить: не столь важна технология процесса, сколько его метафизика! Отдайся образу!
– Легко тебе говорить! Роль новая, не отрепетированная… Боюсь этого сакраментального: «Не верю!»
– Смелей, дочка! Дерзай, Валькирия! – поддержал отец.
Оленьке тут же стало стыдно своей некоторой растерянности. «Я жду от Парижа не просто романтики, туристических радостей. Жду новогоднего волшебства! Праздника, большого Настоящего Приключения! Хочу… хочу… любви… головокружительной. Полёта… Этот странный сон. …Почему Петербург? Ах! И новогоднего желания ещё толком не обдумала… А может… Может, Судьба сама знает, когда и что подарить?» Она недавно прочла роман Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой». О Париже. Сильное впечатление. Какие точные, ёмкие слова и фразы! «С тобой… с собой… «Может, праздник уже во мне?! Со мной! Чего же я трушу?»
Ольга решительно накинула шубку, оставив её распахнутой, вытащила из-под брючек белоснежную блузку «апаш», небрежно подпоясала её узким красным кожаным ремешком. Подумав, расстегнула две верхние пуговки персикового цвета. Накрасила губы сиреневой помадой, тряхнула своими чудесными кудрями. «Что ещё? Да, бусы!» Нацепила крупные красные бусы.
– Бабуля, дай твой шифоновый шарфик! Я иду за добычей! Ненадолго.
– Что у тебя за вид?! – возмутилась Наталья Кирилловна. – Разврат!
– Две пуговки, конечно, не разврат, а эстетическая провокация, бабулечка. Я ставлю две пуговки против двух стульев: тебе и деду!
– Давай, давай, «этуаль»! И без стульев не возвращайся! – подбодрил Матвей Корнеевич.
– Ещё один… – не сдавалась бабка. – Коко Шанель говорила: «Мода проходит, стиль остаётся», можно добиться успеха и не…
– Что мне твоя «Ку-ку Шинель»? Задница уже болит! Давай, Кошка, от бедра! Посмотрим, чему тебя научили в твоей «Щуке»! – Дед лучше знал: стиль-то хорошо, но стройные ножки, аппетитные полуобнажённые грудки-булочки и упругая попка-орешек – оружие, разящее сразу наповал. – К стилю хорош стилет, если ты – Валькирия!
Действительно, по «щучьему велению» через десять минут два стула, любезно предоставленные в аренду хорошенькой «француженке» двумя парнями-охранниками, были под… тем, чем надо.
– Что ты им сказала? – нахмурилась опять Наталья Кирилловна, наблюдавшая за «блицкригом».
– Что у тебя геморрой! – нехорошо сострил Матвей Корнеевич. – Молодец, Ольга! А что и вправду сказала?
– Бонсуар… Жё мапэль Оливия… Экскюзэ муа… Сильвупле… папа.. маман… дё… показала рукой на стулья… Мерси! Всё! Этюд зачтён![2]
– Если расстегнуть ещё две пуговки, можно и по-русски, и без слов… Но, спасибо, дорогая моя! – улыбнулась бабуля, примеряя к стулу свою… и примеряя в уме: а могла бы она так же лет сорок назад? Нет, вряд ли.
– Ага! Улыбнулась всё же! – ехидничал дед. – Вот ещё одно доказательство, сынок, что думают женщины не головой, а… Вот соединят свою «важность» с мягким стульчиком – и мысли у них… Кстати, я забыл тебя спросить: ты приготовил статью в мой журнал? Я делаю серию философских эссе о «несоединимом». С тебя – словообразование, генезис слова, распространение, изменения и насыщение смыслами.
– Батя! Ну зачем и кому это нужно? – Евгений хотел уклониться в очередной раз. – Жизнь и искусство…
– Это я уже слышал… твои скудные оправдания: «жизнь выше искусства» и прочую ерунду! Давай без банальщины и серости! Будь веселей! На столе должен быть хлеб. Но и вино! Вино творческой силы, вдохновения. Пусть поют музы и украшают жизнь. Метафора может легко обойти истину. И потом: те, у кого есть творческие способности, не могут жить только потребностями.
– Да, папуля! Мой профессор по риторике внушает: «В жизни ты потужно овладеваешь истиной, в искусстве истина, наслаждаясь, – тобой!»
– Умный мужик! – похвалил член-корреспондент.
– Это дама! – рассмеялась девушка.
– Хм… «Не все вмещают слово сиё, но кому дано…» – процитировал дед Библию.
– Ну что ты, Матвей, завёл умные разговоры! Сейчас, здесь… – хмыкнула Наталья Кирилловна.
– Да! Здесь, на вокзалах, всегда и сейчас – самое заветное место для душевных философских бесед. Так что, сынок?
– Хорошо. Вот образец: Кошка употребила слово «сакраментальное». В религии это синоним сокровенного, тайного, сакрального. А в просторечии и в книжном употреблении это означает «традиционный», «избитый», «расхожий», «дежурный».
– Да-да! – воскликнул удовлетворённо дед. – И это философское обнищание, отсоединение. Вершины от основания! А в философии и вообще в культуре основанием служит вершина! Я уже не говорю об обыденном «несоединении» людей: они общаются и не осознают смысла ни своих, ни чужих слов. Слово! «Вначале было слово»! – Он почему-то раздражился. – Слушайте, вот меня «достают» все эти горнолыжники вокруг. В Альпы они собрались. «Буржуазные вожделения» – так меня учили в дни моей комсомольской юности. Вот этот парень – и бегает, и бегает… Спросите его про смысл жизни. Да ладно… – Дед вдруг растянулся в слащавой улыбочке. – А что, друзья мои, объединяет людей более всего? Правильно – аппетит! А разъединяет? Правильно – вкус! Соберутся вместе, забьют мамонта и ссорятся, кому какой кусок достанется… А уж вид набедренной повязки… И этот… ещё сидит рядом… А этот? Бездарь! Что он начертал на скале?! Что подумают потомки?! – Матвей Корнеевич – видимо, для убедительности своих тезисов, – встал со стула и, жестикулируя, продолжил: – Правда, следует уточнить: аура пустых или полупустых тихих вокзалов наполнена особым «белым» шумом, способствующим раскрепощению ума и сердца, а сейчас в этом аэровокзале очень много людей, гвалт, сконцентрирована энергия отчуждения и отторжения. Наша исконная русская энергия.
Пора сказать читателю, что Матвей Корнеевич Софьин, одна тысяча девятьсот сорокового года рождения, – весьма непростая, даже загадочная личность. Возможно, эта загадочность и непростость были привиты двенадцатилетней работой директором «режимного» института в структуре Академии наук, немалой ответственностью и огромными умственными усилиями сорокалетних исследований в области искусственного интеллекта. Одно название этого института – Институт информационных систем, управления и связи (ИИСУС) – обязывает быть многозначительнейшим. Но нет – другая Структура, о которой пойдёт речь позже, наложила таинственные печати особой харизмы на облик старшего Софьина. Дело в том, что в шестьдесят лет Матвея Софьина с почётом проводили на пенсию, а ИИСУС закрыли. Это двухтысячный год. Уже более десяти лет, как Россия распахнула двери на выезд евреев. И все Мойши, Изи и Сёмы из разных НИИ и политехнических вузов повезли в своих тяжёлых чемоданах и светлых головах разработки «флешек», «чипов» и прочего. Нет, евреи, конечно, ничем не обидели члена-корреспондента. Он их вполне уважал, и на его семидесятипятилетие, что «стукнуло» и было достойно отмечено буквально десяток дней назад, почти половина приглашённых были выходцами с Синая. Харизмы (той величественной, привычной холуйскому взгляду) у этих людей, конечно, не было (какая у еврея, везде чужестранца, харизма?), зато была «фига в кармане». Миловидный незлобный прищур и интеллигентность. А хамство и «шиловидный» прищур Матвей ненавидел.
На юбилее были и старые друзья – учёные, культурологи, литераторы, – и новые, причём новые называли себя «генераторами праны» (скромненько!), вскользь упоминали о некоей Структуре Игры и сотрудничали с Матвеем Корнеевичем в его журнале «У камелька». Но никакого экстремизма и намёков, что, дескать, «из искры возгорится пламя». Просто интеллектуальное пиршество! И если он, главный редактор, замечал грубые политические намёки, материал к печати не принимал и с автором более не встречался.
