День рождения праздник светлый, долгожданный и любимый всеми детьми, только старики смотрят на свой очередной день рождения с тревогой. Но Мыша никто и не думал поздравлять с праздником, друзей у него не водилось, да и не могло быть по причине, как считалось, умственной отсталости Мыша. Его только поздравила дежурная вахтёрша тётка Люда. Странно, откуда она узнала, когда у Мыша день рождения. Она даже затащила его в свою комнатушку и угостила двумя пирожками с картошкой, которые Мышь уважал. Воспитанник съел пирожки, запил чаем, который поднесла ему тётка Люда и, как всегда, стал улыбаться своей фирменной, немного грустной улыбкой. На этом нежности закончились: тётка Люда смахнула единственную слезу и отправила Мыша из своей комнатушки. Ладно, отболело и прошло, как говорила мамка тётки Люды. Тот, молча, удалился, улыбаясь, как всегда — дурак, что с него возьмёшь. Он всегда улыбался, даже когда его били: чуть кривился от боли, но потом, опять улыбался, а страха он никогда не выказывал, что со стороны окружающих расценивалось, как умственная отсталость. Многих эта его улыбка доводила до исступления, до бешенства: тут, понимаешь, жизнь тяжёлая, как бы выжить, а этот дебил улыбается всю дорогу, даже когда его бьёшь.
Мышь был абсолютно безобидным созданием, за себя он совершенно не мог постоять. А чтобы кого-то обидеть или причинить боль, то у него даже мыслей таких не возникало. Вот его мог обидеть всякий, даже мелкая, но злая девчонка. Его, когда в 11 лет он попал в детский дом, сверстники избивали часто. Всех раздражала его улыбка, его доброта и непрошибаемое спокойствие — короче говоря, не вписывался он в реалии обычного детского дома. Мышу было суждено так и сгинуть когда-нибудь от побоев, и никто бы даже не вспомнил о нём. Зачем о таких никчемных людях вспоминать? Даже учителя не любили Мыша: говорит плохо, дикция ужасная, пишет коряво и эта его дурацкая улыбка на морде. Полный отстой. Вскоре учителя поняли, что спрашивать устно на уроках Мыша бесполезно: у него была такая ужасная дикция, что было трудно понять, что он там говорит, только класс смешит. Так и учился Мышь на трояки, полученные за кое-как написанные письменные задания. В наказание Мыша часто отправляли на различные работы по хозяйству. Это учителя думали, что наказывают его таким образом. На самом деле Мышь работу любил и старался всё сделать добросовестно и красиво. Вскоре завхоз детского дома сообразил, что если хочешь, чтоб что-то было сделано добросовестно, то ставь туда убогого дурачка Мыша.
Однако, Мышь уже два года прожил в детском доме и продолжал своё никчемное существование. Первый месяц, для него был самый трудный: все поняли, что этот парень полный дебил, но не опасный дебил, и его можно бить, ответа не будет, хотя он физически крепкий и ловкий. А через месяц такой жизни всё изменилось. Нет, не от того, что Мышь начал давать сдачи, а из-за того, что с ним связываться стало очень ссыкотно. Можно было лишиться головы в буквальном смысле этого слова. А всё было из-за родного деда по отцу, некого Глеба Бутурлина, мужчины шестидесяти двух лет, в криминальных кругах носящего погоняло Раджа. Отца своего Мышь не знал, никогда не видел, даже фото его в доме не было. Деда по отцу он тоже не знал, тот сам его нашёл, когда в очередной раз откинулся с зоны, где благополучно оттянул очередной срок. Явление деда в детский дом, настоящего преступного авторитета, радикально изменило и отношение всех его обитателей к Мышу. Это явление произошло как раз через месяц постоянных избиений Мыша.
Однажды, за плечо Мыша чуть тронул мелкий зверёныш по кличке Примочка:
— Слышь, Мышь, — стал он сбивчиво говорить Мышу. — Там к тебе твой дед пришёл, тебя зовёт. Ты чё, в натуре, молчал, что твой дед сам Раджа.
Да откуда было знать Мышу, кто у него дед, если он из всех родственников только мамку свою и знал, которая, впрочем, сама его не хотела знать, считая, что именно Мышь причина всех её неудач в личной жизни.
Дед был внешне очень похож на Мыша, только старый. По тёплому времени он был одет только в штаны, чёрную футболку и кроссовки. Руки и шея торчали из футболки, открывая всем росписи на коже. Кожа была синяя от тюремных наколок. Дед сидел на лавочке во дворе детского дома и курил самокрутку. Таким образом, он коротал время, ожидая своего кровного внука. Никто, даже учителя не посмели делать ему замечания, что он тут курит: страшный человек. Смотрит на всех своим волчьим немигающим взглядом, как будто, намечает, как ловчее убить собеседника.
Дед, как только увидел внука, то сразу срисовал, что у того куча синяков и ссадин:
— Эй, ты, как тебя там, Примочка, — прошипел он, крутящемуся рядом Примочке. — Кто у вас тут бугор из козырных? Быстро позвал его ко мне.
— Сделаю, Раджа, — залепетал Примочка. — За старшего у нас Шабан.
Он мухой улетел за Шабаном, патсаном, который, как считалось, "держит" детский дом.
Через несколько минут обеспокоенный Шабан стоял перед матёрым уголовником.
— Слушай сюда, бугор местный, и запоминай. Я буду приходить к своему внуку Матвею каждую неделю. Если я вдруг замечу у него синяки или ссадины, то спрошу с тебя, как со старшего здесь. Наглухо спрошу. Я сказал.
Смотрел уголовник на Шабана совсем страшно, как на вошь, которую надо давить. То, что он сказало, то он и сделает, этот человек за свои слова отвечает.
Так Мышь на полтора года сделался неприкасаемым. Это пока был жив дед. Дед слово сдержал: приходил к Мышу каждую неделю и разговаривал с ним. Ну, как разговаривал, вернее, будет сказать, что говорил только он, а Мышь был рядом и улыбался. Ему с дедом было хорошо и комфортно. А деду и не надо было, чтобы внук что-то там говорил через силу. Дед сам говорил. И говорил много. Рассказывал о своей беспутной жизни, которая прошла по лагерям и тюрьмам. Рассказывал, что знал. А знал он, в основном, законы уголовного мира; знал многих крупных уголовников лично, мог рассказать про обычаи, царящие в каждой колонии, или СИЗО. Рассказывал про значение наколок на теле, про то, как надо вести себя во время следствия и в суде. Разносторонне одарённый был дед. Курил он только и исключительно махорку, а о наркоманах, чифиристах и алкоголиках отзывался без осуждения. Это личное дело каждого, как гробить своё здоровье, хотя сам дед ни наркотики, ни спиртное, ни чифирь не употреблял. Зато махорку курил часто: за посещение внука в детском доме он выкуривал минимум две самокрутки. Плохо он отзывался о некоторых женщинах и о мужиках, нарушающих некие "законы". Дед всегда приносил по две большие пачки мороженого, которые на его глазах Мышь и съедал. Так сохраняется равновесие в этом мире: все ужасные моменты, что случаются в этой Вселенной, уравновешиваются счастьем, которое дарит поедание вкусного мороженого.
Дед и Мыша изучал с высоты своих лет и имеющегося опыта.
— Ты правильный человек, Матвейка, я тебя насквозь вижу. То, что молчишь всегда, это хорошо. А то, что у тебя не все дома, как некоторые думают, я решительно не верю. Хитрый ты, Матвейка, умный и осторожный. Ещё бы тебе моего опыта, то легче бы тебе было в этой жизни. В моей жизни было много искушений, но я не стыжусь, что некоторые не смог преодолеть, напротив, считаю, что наши душевные страсти от искушений только усиливаются. Ага, лучше сгореть, чем тлеть; лучше дурная слава, чем никакой.
Дед задумался:
— Плохо, что я уже старый, и не смогу тебе всего своего опыта передать. Но, ты, Матвейка, не бойся, и ни о чём не жалей. И не проси ни у кого, даже у Бога. Сами тебе всё дадут. Просто будь человеком, а смерти не бойся, нет её. Чую далеко ты пойдёшь. Плохо, что у тебя с твоей мамкой Надькой никак. Но, Бог ей судья, всё-таки это твоя мамка, какая бы ни была. Что ж, судьба такая, мы живём не в самой совершенной Вселенной.
Дед хотел высказаться, а лучшего слушателя, чем Мышь найти было трудно.
— Не закон управляет миром, а страх — по понятиям люди живут, — казалось, дед говорит сам с собой, но Мышь его внимательно слушал. — Материальное развитие нашей цивилизации вообще никак не влияет на человеческую суть. Цивилизованность быстро слетает даже при лёгких трудностях, и человек тогда превращается в дикаря, а в обществе главной ценностью становятся осмысленная, а то и бессмысленная ложь, краплёные карты и искажение истины, до которой и так, как до Китая раком. До сорока лет люди ещё как-то трепыхаются, а потом, кому перевалит за сорок, тем уже труднее сохранить своё стержень: трагедии, болезни и другие проблемы подтачивают человека и он сдаётся.
