Он слегка наклонился, уперся в колени ладонями. На этот раз она до него дотронулась. Накрыла его руки своими.

Она готова была заплакать.

– Я не понимаю почему… Не понимаю.

– Потому что понимать тут нечего, – сказал он, убирая руки и меняясь в лице, – возможно, слезы его пугали. Затем он поднялся, чуть подальше переставил стул. Бессмысленное движение, ведь больше он не садился. Он просто стоял на месте, слегка покачиваясь. Уставился в окно. Воды не было видно, только белый пляж, и трава, и туман. Говорил он тихо, но сердито. – Это не был несчастный случай, это не был умысел. Это просто произошло. С ней, при ее участии, вот и все.

Он молчал, не отрывая взгляда от окна. Сдерживая слезы, Энн поплотнее закуталась в одеяло, и в этот момент она впервые ощутила боль негласной логики, которую пронесет с собой через всю жизнь, – мечтая вернуть дочерей, он мечтал, чтобы Энн не была его женой.

Комнату омывал теплый вечерний свет. Уэйд убрал со стола тарелки и положил в мойку. Взял ведро с раковинами из-под устриц и выплеснул в песок у крыльца. Потом некоторое время стоял к ней спиной и слушал плеск волн.

С тех пор она ограничивалась лишь смягченными вопросами, лишь туманными намеками и порой получала ответы. Так она узнала, что в последний раз Уэйд виделся с матерью Дженни на слушании. Отец Дженни умер, когда Джун и Мэй были еще совсем крохами, и мать приехала в суд одна. В тот день они с Уэйдом не разговаривали, но несколько месяцев спустя она позвонила ему – просто сообщить, что ездила в тюрьму, но Дженни к ней не вышла. Уэйд не знал, что сказать. Не знал, как утешить бывшую тещу, не знал, как позволить ей утешить себя. Она, должно быть, почувствовала то же самое, потому что это был их последний разговор.

Всплывали и другие подробности, постепенно, но Уэйд больше никогда не рассказывал всю историю целиком. Да и зачем, если он уже все выложил без обиняков, уже сказал все, что – как он считал – был обязан сказать? Но она чувствовала, что история живет дальше, повсюду, и везде искала смысл, даже в чужих взглядах.

Поселившись в доме на горе, она годами ездила за покупками в соседний городок Сэндпойнт больше чем в часе езды, потому что ей было невыносимо бродить по рядам в магазине «Миллерз», что в двадцати минутах от дома, где на всех лицах написан один и тот же незаданный вопрос. Пять лет прошло, шесть, семь, но жители Пондеросы по-прежнему недоумевали. Их завороженный интерес переместился на Энн. Она была для них непостижима. В глазах этих людей не было конкретного вопроса. Ни «Каково это?». Ни «Как нам с тобой себя вести?». Ни «Зачем ты за такого вышла?». Вопрос был туманным, гнетущим, повсеместным.

Не вопрос даже, а простая констатация факта – одним взглядом.

Я тебя знаю.

И это ваш вопрос?

Я про них слышал.

Да.

И даже теперь, столько лет спустя, вопрос облечен в форму страха. Подростки, которые тогда еще были детьми, не встречаются с Энн взглядом.

Иногда вопрос облечен в форму вежливости. Какой-то старик в магазине комбикормов в Спирит-Лейке придержал ей дверь, – старик, который явно не имеет обыкновения придерживать людям двери. Вопрос облечен в форму самонадеянности. Работница почты в Пондеросе смотрит свысока, держится важно, как посвященная, будто из-за того, что ее пальцам посчастливилось перебирать письма Энн, ей открылось все их содержимое: вранье, мольбы, ложные следы, грязные сплетни, увлажненные и запечатанные языками прошлого.

Но в Сэндпойнте, куда Энн ездила первые несколько лет, о ней никто даже не слышал. Она медленно бродила по магазинам, незнакомка. А после спускалась к воде полюбоваться закатом над озером Панд-Орей. Верное своей форме, озеро словно бы слушало. Ухо. Энн стояла у верхней его оконечности и слушала тоже – ледниково-древнюю тишину воды, и в этой тишине предавалась фантазиям. Смутно чувствовала, как Джун блуждает по неправдоподобным судьбам, – одни ужасают, другие вселяют надежду, ни одна не ведет к домику на рукояти ножа.[5]

Почему из всех событий и деталей этот домик представлять больнее всего? И девочку, которая стоит в вестибюле школы, высматривает Элиота, прислушивается, не прокатится ли по коридорам его смех, водит пальцем по сердечкам внутри цветов на рукояти?

Элиот вернулся в Айдахо после окончания школы. Через семь лет после его отъезда, когда ему было двадцать четыре, Энн увидела его из окна машины. Он стоял у палатки с фейерверками на шоссе неподалеку от Пондеросы, и с ним была молоденькая девушка. Легкое зеленое платье в клетку, черная стильно-небрежная коса. На вид она была младше Элиота, но Энн бы не поручилась. Момент, который она увидела, походил на фотографию. Девушка склонилась над картонной коробкой с надписью на отвороте «Щенки ротвейлера 25 долл.». Энн не видела щенков, не видела, как девушка запустила руку в коробку, чтобы вытащить одного из них. Она увидела, что произошло секундой раньше, – как, приглашая Элиота разделить ее восторг, девушка сжала его руку, опиравшуюся на костыль. И все. Когда Энн проехала мимо них, поток воздуха взметнул волосы у девушки на висках.

Энн миновала бензоколонку и почту, площадку для хранения гравия и прачечную, затем дорога свернула и по обе стороны потянулся лес. Она съехала на обочину и заглушила мотор.

Рука девушки на костыле – было в этом что-то окончательное. Джун бы тоже заметила. Окажись на месте Энн подросшая Джун, она бы потом долго вспоминала эту девушку, ее ладонь у Элиота на руке, вряд ли с болью в сердце, ведь любовь давно прошла (будь она жива, ей было бы шестнадцать; когда она в него влюбилась, ей было девять), скорее с легкой грустью, ведь среди всех версий будущего, которые она когда-то рисовала себе, были и такие, где ее спутник – одноногий молодой человек.

Она его любила. Они обе его любили. Джун и Энн. Это был единственный факт о Джун, который Энн узнала сама, не от Уэйда и не из новостей. Никто, кроме Энн, не видел Джун у его шкафчика после уроков – теребит свою коробочку, розовый свитер жмет в плечах. И этот упрямый рывок, когда она положила подарок в шкафчик, потому что решила верить, что его найдут.

И его, конечно, нашли.

Сидя в машине на обочине, Энн застыла в неподвижности: руки на руле, спина прямая и напряженная, взгляд устремлен на колени. Когда все тело заныло, она заставила себя посидеть так еще немного, а потом еще, чтобы придать достаточно веса тому моменту, когда девушка сжала руку Элиота, потому что Джун – и это было единственное, что Энн знала наверняка, – мечтала о таком моменте для себя.

В тот день Энн впервые позволила себе ощутить вероятность – вполне весомую, – что Джун нет в живых.

Как только Энн повесила трубку, ее захлестнуло чувство вины. Так было и в предыдущие пять раз, когда она звонила в тюрьму, и каждый раз она потом долгое время не могла смотреть Уэйду в глаза. Не считая самой отправки книги, это были единственные случаи, когда ее воображение простиралось в реальность, оборачивалось настоящей угрозой.

Пытаясь унять угрызения совести, Энн поднимается с пола и направляется к фортепиано. Едва дыша, она начинает играть по памяти в надежде, что взметнувшиеся где-то внутри обвинения поулягутся.

Но в ее памяти хранится и голос Уэйда. Он оттягивает кончики нот, как органный пункт, ноющая боль: иногда на долю секунды я забываю. Мне кажется, что Мэй и Джун живы, что это Дженни умерла. А мы пытаемся как-то протянуть без нее.

Так и есть. Они пытаются понять, найти друг в друге недостающий фрагмент. Энн впуталась в эту таинственную историю, вторглась в его прежнюю любовь, притронулась к запретному. Затесалась туда, где ей не место. На книжную полку в тюрьме. В тюрьме, где протекает вторая половина жизни Уэйда.

А потом я вспоминаю: я могу написать ей письмо. Мне тошно от того, что такое возможно.