Ну а Прошка, по чьей спине уже разок плетью прошлись и тяжёлым кулаком Демьяна в лицо заехали, уже частично осознал свою дерзость и невоздержанность в своих эмоциональных высказываниях, которые и сейчас били слезами через край глаз и носа. Что всё же несколько мешало ему уразуметь, что барину Никодиму нужен членораздельный ответ, а не все эти шмыганья носом и хныканье ему прямо в ножки; хоть и не без своих приятностей.
И барин Никодим, так и не получив удовлетворяющего для себя ответа от Прошки, холодным тоном голоса обращается к Демьяну с риторическим вопросом. – А не кажется вам, Демьян Самсонович, что нам с вами не помешает согреться? – А этому Демьяну никогда на такие вопросы барина Никодима, не кажется, а он просто уверен в этом, и готов немедленно поддержать своего барина только чем может.
– Тогда мне рюмку коньяку, а вам…– на этом месте барин Никодим делает многозначительную паузу, во время которой спина Прошки как-то ещё больше начинает впадать в сутулость, чтобы значит, уменьшить площадь поверхности доступной для согревающего удара плёткой, чувствуя на себе без всякого к нему сострадания взгляд Никодима, в купе с полным жестокости взглядом Демьяна, уже потирающего руки и плётку в них.
И вот рюмка принесена и всё приготовлено для согревания душ, для чего барин Никодим ухватился крепко рукой за рюмку и приподнял её для завершающего броска, а в свою очередь Демьян, приободренный взглядом Никодима, замахнулся плёткой над спиной Прошки, ну и сам виновник всего с собой случившего и центральное можно сказать лицо, Прошка, зажмурил глаза, в ожидании пробирающего огнём до самой души запоминающегося настолько, насколько крепко сжимаются зубы от удара, приготовился к неизбежному для себя наказанию за свою небрежность использования словосочетаний.
Но как часто в такие кульминационные моменты бывает, Прошку в самый последний момент спасло то, что он так дерзко и неоднозначно самовыражался насчёт, конечно, Касатки, но не барина Никодима (хотя его в этом запросто можно было заподозрить, посмотри на его недовольное выражение лица), так тихо, что не был никем не услышан. Что, между тем, его не спасло оттого, что он, натолкнувшись мыслями на такую возможность, споткнулся на ступеньке и в тот же момент кубарем полетел по лестнице вниз. Где и встретился с ногами того самого Касатки, которого он всегда считал, ни рыбой, ни мясом, и тот всегда это подтверждал своими действиями, но при этом ему всегда так ловко получалось выкрутиться из очередной ситуации со своей нерастопностью поведения, что будь у Прошки время для размышлений, то он бы встал в тупик перед пониманием натуры Касатки, который никогда ничего не делает, а все шишки за него получает он, Прошка.
Вот и сейчас Прошка, оказавшись в такой нелепой и неловкой ситуации прямо в ногах у лакея Касатки, приподняв голову вверх и, увидев обращённый на себя изучающий взгляд Касатки, не сумел на него с такого своего сложного для понимания лакеями положения прикрикнуть, а только спросил. – Чего уставился?
– Да вот, пытаюсь понять, – как всегда, запутанно для прямого себя понимания и с каким-то неуловимым подтекстом начал самовыражаться этот Касатка с самым серьёзным видом, – что заставляет человека так спешить. – Закончил свою фразу Касатка. Отчего Прошка только сплюнул и поднявшись на ноги, уже с этого нормального для себя перед Касаткой положения спросил его. – Ты чучело, оглох что ли, и колокольчика не слышишь? – А этот Касатка прямо издевается на нравственным чувством Прошки, заявляя прямо какую-то несусветность.
– По мне колокольчик ещё не от звонился, слава богу и тому есть свидетель. – Ткнул указательный палец вверх так резко на этих своих словах Касатка, что Прошка не удержался оттого, чтобы не посмотреть вверх, куда указывал палец Касатки. Где от, конечно, кроме потолка ничего не увидел, ну а спрашивать о том, кто тот свидетель, кто даст такие знаковые показания о том, что тут Касатка утверждал, то Прошка не стал, подспудно чувствуя, что этот Касатка опять всякого тумана тут наведёт и он ничего не поймёт из им сказанного.
А тем временем со стороны входных дверей вновь прозвенел колокольчик и теперь Касатке никакого смысла не имело отпираться, что он не слышал звона колокольчика. Но как бы жёстко на него сейчас не посмотрел Прошка, этот Касатка, что за неумолимая и недосягаемая Прошке личность, даже не шелохнулся и как стоял, так и продолжил стоять. И Прошка при виде всего этого бунтарского по отношению к барину Никодиму поведения Касатки, не смог сдержаться и резко так задался вопросом. – И чего стоим? – А Касатку ничем не проймёшь, и он своим ответом прямо ошеломляет Прошку. – А чего не заходим, раз дверь открыта.
И этот ответ Касатки ставит в тупик Прошку, впавшего …Да чёрт его знает, во что он опять впал, вдруг встав на сторону Касатки, а не того, кто там с другой стороны двери стоял и с помощью колокольчика требовал ему дверь открыть. А для общего понимания такого неустойчивого на одном мнении и переходного состояния Прошки, нужно упомянуть один каверзный пунктик в уразумении всего этого холопского племени, находящегося одновременно под железной пятой и милостью барина Никодима, который и сближал между собой таких разных людей, как Прошка и Касатка. Их усердие в деле исполнения своих дворовых обязанностей не отвечало всем стандартам качества, которого от них требовал барин Никодим. А именно, они в любом деле или отданном им поручении, как эти крючкотворцы, адвокаты, обязательно выискивали какой-нибудь прорех и его использовали во всю.
Так и сейчас, Касатка, поставленный в дверях, чтобы встречать и докладывать наверх о прибывших гостях, счёл, что он в его обязанности не входит открывать дверь кому ни лень, когда она и так открыта, а значит, к нему нет никаких претензий. К тому же он на каждый звонок колокольчика отвечал: открыто.
А Прошка, видимо, всё это уразумев, и впал в заблуждение насчёт того, как ему сейчас поступить. Ведь не может он в самом деле встать на сторону барина Никодима из этических соображений – он и сам не раз был замечен в точно таких же огрехах. Но в тоже время и долг перед своей спиной, которую ждёт неминуемая встреча с плёткой Демьяна, не даёт ему никакой возможности всё оставить как есть. И Прошка приложением невероятной силы воли принимает волевое решение – он изо всех сил кричит в сторону дверей: Да кого там чёрт принёс?!
На этом моменте колокольчик замолкает и спустя совсем немного времени двери приоткрываются, и в них сперва и притом осторожно, просовывается голова человека, с первого на него взгляда видно, что он относился к плохо освещённому месту шибко брезгливо (так он морщился, вглядываясь в глубину сеней через свои круглые очки). Ну а так как первое впечатление о человеке всегда дюже важное для людей больших знатоков человеческой сущности, к коим относили себя Касатка с Прошкой (уж они то всякого пришлого сюда люду повидали), а тут на них такой чувырло в очках смотрит, то им за него всё стало ясно и у них к вошедшему вслед за своей головой человеку, с виду вроде как прилично и даже в сюртук одетому, никакого уважения не возникло.
– И эта несуразность в своём развитии, хоть и при сюртуке и шляпе, посмела всех нас тут растревожить и столкнуть лбами. Да его за это… – но дальше ничего такого себе даже в мыслях не посмели подумать Прошка с Касаткой, спиной помня о крепкой руке Демьяна. А вот позволить себе усомниться в том, что этот так себе господин, пришёл сюда по настоящему делу, которое заинтересует их барина для них, а для всех вот таких господ, вельможа и председатель некоего комитета, чьё название ими так до конца и неуразумелось, то они это себе позволили.
– Чего изволите-с? – берёт первым слово Касатка, как человек более знающий и толковый во всех этих этикетах. И тут на удивление Касатки и Прошки, вошедший господин проявляет изменившую их к нему отношение ловкость обращения с людьми любого ранга и толка.
– Принять-с. – Заговаривая им зубы, этот господин снимает шляпу и протягивает её Касатке, чтобы он значит, её поместил на вешалку. На что Касатка вначале хотел было даже возмутиться такой беспардонностью этого не представившегося господина, который может и не господин в общем, а переодетый холоп Тришка, которого уже столько времени по уезду разыскивают. И как рассказывают люди не последнего ума и знатоки вот таких загадочных историй, то этому Тришке как раз и позволяет так долго скрываться от потерявшего из-за его побега покоя барина Троекура то, что он выкрал у него господскую одежду и везде себя выдаёт за своего барина Троекура, и при этом за его счёт в гостях там пирует, а под вечер ещё остаётся при крупном достатке, который ему приносит умелость рук при игре в карты.
