- Давай, - благословил Бабич, и Алхимов скомандовал телефонисту:
- НЗО-пять! Огонь!
После недолгой, томительной паузы с огневых позиций батареи доложили:
- Выстрел!
Чердак опять заполнился людьми, все заняли свои места. Вдали мгновенно выросли пышные кусты разрывов.
- Левее ноль - двадцать! - засек место падения снарядов наблюдатель-сержант. Отсюда, сбоку (траектория, ось "орудие - цель", пролегала справа), действительно выглядело, что снаряды ушли влево. Стрельба с большим смещением требует быстрой и точной реакции, сообразительности, профессионального мастерства.
- Плюс, - с досадой отметил Алхимов.
- Да, перелет, - подтвердил Бабич.
Пока шли команды, пока заряжали пушки, пока гранаты{7} летели к ржаному полю, танки, убыстрив ход, проскочили расчетную полосу поражения. По таким целям и прямой наводкой стрелять не легко, тем более - с закрытых позиций. Тут надежнее массированные налеты. Не батареей, а дивизионом бить, накрывать большие площади...
Бабич принял командование на себя, подчинил единой воле все орудия.
- Дивизио-он!..
Чердак и дом, от фундамента до крыши, содрогнулись от мощных ударов. Танки с короткой остановки прямой наводкой всадили несколько бронебойно-трассирующих. Снаряды проломили стены, лопнули сталью и термитом. Сухое дерево вспыхнуло мгновенно.
- НЗО-три! - пытаясь перекрыть грохот и треск, кричал Бабич.
За танками показались бронетранспортеры с автоматчиками.
Пламя с нарастающим гулом охватывало помещение за помещением, взметнулось по лестнице, пожирало все вокруг. Краска вздувалась волдырями, лопалась, спекалась. Огонь, набирая ярость, полыхал уже вовсю, клубясь удушающим дымом.
- Уходить! А ну всем уходить!
Едва спасли приборы и аппараты. Прыгали в окна, вышибая рамы сапогами и прикладами. Добротная усадьба превратилась в гигантский костер. Двухэтажный домина просвечивал насквозь оранжевым и белым. С треском и звоном рухнула черепичная кровля. Гул, рев, фонтаны искр из черного дыма.
До траншеи передовой линии было метров сто, но оттуда уже двигались, пригибаясь и падая, раненые бойцы. Пехота дрогнула, откатывалась...
А через поле, обмолачивая гусеницами недозрелые колосья ржи, мчались, подныривая на выемках, оголтелые танки.
Артиллеристы залегли в кустарнике.
- Связь, связь! - торопил Бабич. Сержант натужно кричал в микрофон:
- "Волга", "Волга"! Я - "Днепр"!
Членистый хлыст антенны раскачивался, как на сильном ветру.
Алхимов смотрел на приближающиеся танки. Будто во второй раз видел некогда уже пережитое. Не "некогда", в августе - тоже в августе! - первого года войны. На подступах к Ленинграду, под Вырицей. Там было широкое капустное поле...
Они с честью и доблестью выполнили боевую задачу. Рота прикрывала отход полка и сдерживала натиск противника от зари до зари. Немногие уцелевшие в смертных схватках бойцы и командиры имели уже право уйти за Оредеж, унести за реку раненых товарищей. И тут появились фашистские танки. В роте была только одна пушка - калибра сорок пять миллиметров...
Сверкающие в лучах заходящего солнца полированные траки подминали тугие вилки, запеленутые мясистые чаши листьев, давили все, что ползло, извивалось, бежало в страхе смерти. За прямоугольными коробками танков, за кормой, как из спаренных мясорубок, взлетали зеленые и розовые фонтаны...
Алхимов смотрел на танки с крестами на башнях, на пристроившиеся за ними бронетранспортеры с автоматчиками и будто лежал сейчас не в семи километрах от Пруссии, а корчился в песчаном окопе под Вырицей, отходил по капустному полю к Оредежи. Он физически осязал, слышал жуткий хруст, вдыхал запах смерти - горячие пары бензина и танкового масла.
Память накопила много страданий и подвигов, но всё слилось в одну картину - "война". Август же сорок первого, капустное поле у реки вставало перед глазами в каждом тяжелом бою и вызывало не только ужасное видение, неутихающую боль, а захлестывало ненавистью и питало бесстрашие. После трагедии под Вырицей Алхимов уже ничего не боялся. Точнее, вспомнив, как бы освобождался от леденящего страха, отключал инстинкт самосохранения. Подлинная смелость не безрассудство, а осознанные волевые действия. Он и сейчас, очнувшись от кошмарного видения, вспомнив, обрел решимость и спокойствие, то, что именуют солдатским мужеством.
Всем оставаться здесь было неразумно и опасно. Все равно командует один человек. И связь, конечно, нужна. Связь с огневыми позициями, с дивизионом. Только мощная артиллерия способна сейчас восстановить положение. И точность...
Он принял решение, сделал выбор. Но надо еще убедить командира дивизиона.
- Товарищ гвардии капитан. Иван Маркович...
До Бабича не сразу дошла просьба.
- Только погубим всех, - настаивал Алхимов. - А я, мы с радистами попробуем остановить их.
- Та ты що?! - Бабич от внезапного и сильного волнения заговорил по-украински. И смолк, встретив спокойный взгляд. И это - взгляд Алхимова успокоил, восстановив способность трезво и верно оценивать в бою единственно правильный вариант действий.
А командир батареи уже не просил, требовал:
- Подчините мне огонь дивизиона.
Бабич хорошо, очень хорошо знал его. Можно положиться как на себя. И предлагает Алхимов дело, рискованное, но дело. Благоразумно отойти: сберечь людей - не трусость, вынужденная необходимость. И никто не осудит за это, не упрекнет. Они ведь не у прицелов противотанковых пушек, не с бронебойными ружьями, когда стоять насмерть - закон. Они корректируют и направляют огонь тяжелых, далеких отсюда батарей. Без них грозные пушки - слепые машины, обреченные на бездействие. Но оставить подчиненного, а самому... Бабич отвел взгляд. Танков было много, не меньше полусотни. Они рвались на юг, расчленяли оборонительную полосу, заводили клещи. Таранный клин раздвоился на две огнедышащие, ревущие стрелы, на два ромба. Острие правого ромба целилось в них. Бабич сосчитал в отколовшейся группе тринадцать танков.
- Сюда чертова дюжина прет, - произнес вслух Бабич.
Тринадцать танков да еще бронетранспортеров, что следовали по пятам за ними, одним залпом не остановить, а второй залп уже не дадут сделать. Не успеть... Во всяком случае торчать здесь, под кустиками, на открытом взлобке, вдесятером - бесполезно для дела, тактически безграмотно и опасно. На войне все опасно, суть в другом: оправдан или не оправдан риск: Подвергать людей, не себя самого только, серьезной опасности без настоящей необходимости - бездарно и жестоко. Алхимов прав: всем делать здесь нечего. Но вправе ли оставлять ему, Бабичу, даже Алхимова с двумя радистами? Прекрасный молодой командир батареи, отличный артиллерист, да просто славный боевой товарищ, любимец твой, друг...
- Лейтенант Алхимов, уводите людей. Остаюсь я.
Да, обстановка требовала кому-то из них остаться. Во имя общего святого дела. И, если начистоту, оставаться не командиру дивизиона... Бабич до кадра, до реплики помнил кинофильм "Чапаев" и любил цитировать его. Когда Н., еще на Витебщине, по собственной дурости, слегка задело, Бабич в присутствии Алхимова сказал: "Ранило? Ну и дурак! Где должен быть командир?". Сейчас Алхимов напомнил с улыбкой знаменитую чапаевскую фразу:
- Где должен быть командир, Иван Маркович?
"Шутит еще, чертяка!" Жизнерадостность Володи Алхимова, его способность к юмору в самый, казалось, напряженный момент всегда восхищали Бабича. Алхимов опять был прав, всерьез.
- Командуй, - выдавил через перехваченное горло Бабич. - Мы... Командуй, пока мы не зацепимся где-нибудь.
Они даже не попрощались, и Бабич потом стеснительно признался, что больше всего терзался не мыслью, что оставил Алхимова с двумя радистами на верную смерть. На то и война, такая она, война. Терзался и мучился, что не обнял, не пожал руку боевому товарищу, другу. Не простился.
