Андрей про себя не рассказывал – зато поведал Прошке удивительные вещи – что земле, оказывается, не пять тысяч лет, а много больше, что раньше жили на ней диковинные звери – на манер гигантских лягушек али ящериц, что хвощи, которыми брезгают коровы, в то стародавнее время вырастали выше церковной колокольни, а над ними светило жаркое-жаркое солнце… И нигде не было зимы.

– Как это, Андрюш, – зимы не было? – полушепотом удивлялся Прошка, поудобнее устраиваясь в соломе перед тем, как заснуть.

– А так, – в темноте глаз Андрея не видно, но Прошка знал – Андрей не станет его обманывать. – И сейчас ведь есть такие страны – в Африке, в Азии…

– Про Африку знаю, – кивал Прошка. – Сидор Матвеич рассказывал – про слонов, про жирафов, про гиппопотамов…

– А ты знаешь, что на том самом месте, где мы сейчас лежим – когда-то было море?

– Море? – Прошка ничего не знает о море. – Это как?

– Это… Как бы тебе объяснить… Вот представь, что из неба выпарили все светлое – оставили только синь. Много-много синего… Теплое, соленое… ласковое… От края до края – только синь…

– Это как рассол, что ли? – хмыкает Прошка. – Тот, из которого мы пермянку делаем?

– А ведь верно, – оживляется Андрей. – Рассол-то этот – древнее море. Было море, потом землетрясения, обрушивались горы, происходили тектонические сдвиги земной коры – и соленые воды оказались погребены под толщей осадочных пород. А сейчас геологи бурят почву и доходят до остатков доисторического моря…

– Надо еще угадать, где скважину делать, – кивает Прошка. – Словно клад найти.

– Да, пожалуй… Это море – сущий клад для людей.

– Для каких людей? – раздается от двери чей-то хриплый голос. – Для Силыча нашего? Ну точно, клад – третий дом уж построил, скоро поперек себя шире станет…

– Тихо, вы! – оживает приказчик Иван из своего угла. – Кому не нравится – на выход!

– Давай спать, Прошка, – говорит Андрей, укрывая его своим пиджаком. – Вставать рано.

Прошка послушно закрывает глаза – и видит удивительный сон.

Снится ему – словно он у большого-большого озера – берега не видать, как у Камы в пору весеннего половодья! Только еще ширше.

Солнце греет так ласково, что снимает Прошка пиджачок, остается в одной рубашке. Вокруг – песчаная полоса, за ней – лес. Только какой-то странный – будто обыкновенные хвощи, которые так любила коза Белка, разрослись высотой с колокольню! Волна с шипением наползла на берег. Прошка тронул ее рукой – соленая! Как рассол. И пахнет похоже, только запах словно разбавлен. Побрел Прошка по берегу и вдруг услышал какой-то звук. Не то писк, не то бульканье с опушки раздается.

Видит – бьется кто-то в кустах, звуки жалобней стали. Заглянул Прошка в кусты без опаски – это ж во сне, не наяву – а это лягушку бревном придавило. Только лягушка – величиной с корову!

«Царевна-лягушка! – осенило Прошку. – А где ж ее корона?»

Но короны не оказалось, а лягушка так жалобно смотрела большими янтарными глазами, что Прошка тут же кинулся ей помогать – поднатужился, поднапружился и поднял тяжеленный комель, придавивший ей заднюю лапу.

Лягушка запрыгала, обрадовалась и давай его головой бодать – мол, пойдем со мной! И поскакала к морю.

Двинулся Прошка за ней. Она в воде остановилась и смотрит – иди скорей. Ну а что, во сне ведь все можно – залез он к лягушке на спину и поплыли они в синее море. Хорошо! Солнце так ласково пригревает, вода теплая к ногам льнет… Плывет Прошка по морю, словно Колумб – вспомнилась школа и рассказы учителя. Так смешно стало Прошке – какой Колумб? Какая школа? В воде диковинные звери обретаются – то как огромная ящерица, то ровно змей, только с лапами, то такие же большие лягухи, что везет Прошку. Он на них дивуется, они – на него.

Привезла его лягушка к громадному черному утесу – ну ровно как за домом Артемия Силыча такая каменюка из земли растет – и подмигивает – слезай, мол, приехали. Там, где у Силыча веранда, тут увидел Прошка незнакомые деревья, а на них плодов желтых – видимо-невидимо! Сорвал – вкусно! Как морошка, только слаще. Набил себе живот так, что еле дышал, а все мало – увидел самый желтый, самый большой плод, потянулся – а тот сорвись и упади куда-то под дерево. Полез Прошка за ним – да что-то не видно, только какая-то раковинка круглая лежит. Схватил раковинку, сжал в руке…

– Вставай, Прошка! – тормошит его Андрей. – Пять утра, на работу пора.

И пока тот расчухивался, протирал глаза и морщился от духоты в бараке и вони, Андрей все искал свой пиджак.

– Куда делся? – вопрошал Андрей, придирчиво разглядывая копошащихся вокруг людей. – Ты ночью не выходил?

– Нет, – сказал Прошка. Вспомнил, как во сне оставил пиджачок на теплом песке, но рассказать об этом побоялся.

Потом тоже побоялся, уж больно злой ходил Андрей – в день зарплаты Артемий Силыч выдал жалованья вполовину меньше.

– Скважина мелеет, – объяснил. – Пока на половинном окладе.

– Кому не нравится – на выход, – хмуро пробасил Иван из-за плеча хозяина.

Прошку это не касалось – жалованья он за полгода работы еще не видел.

Сначала возмещал отцовы долги – через четыре месяца Артемий Силыч важно сказал, что шесть рублей Прошка отработал:

– У меня все честно, бумажка к бумажке! – пыхтел хозяин, открывая ящик стола и вынимая лист гербовой бумаги, на котором Прошка после похорон отца писал под диктовку: «Обязуюсь отдать долг…»

– Благодарствую, Артемий Силыч, – поклонился Прошка, бережно принимая листок.

– Не забудь – еще десять рублей ты мне должен! – заявил тот и показал еще одну Прошкину расписку.

Прошка хотел сказать, что постарается поскорей, но не смог – закашлялся.

Отработать получилось быстрее – всего через два месяца он получил и вторую бумагу. Но вот обносился Прошка к тому времени – хуже нищего! Белье истлело, оброс, как дьякон, хоть косу заплетай, в бане не был…

– Ну держи рубль на баню! – захохотал хозяин, когда Прошка слезливо попросил о займе. – Пар костей не ломит!

Прошка думал, что из-за рубля Артемий Силыч не станет разводить канитель с распиской, но не тут-то было! «Обязуюсь… движимым и недвижимым имуществом…» – выводил Прошка отвыкшей от пера рукой. Хозяин внимательно прочитал, кивнул и спрятал под ключ.

Выходя из бани, Прошка блаженствовал. Хотелось увидеть Андрея, но тот уже два дня не появлялся, сказавшись больным.

Андрей вернулся назавтра, похудевший и злой.

– В воскресенье у нашего Силыча в гостях будет начальник жандармского управления, – тихо сказал он Прошке в минутку перерыва между партиями соли на цырене. Высохшую сгрузили в мешки, а новый рассол лился чуть не по капле – скважина на глазах пустела.

– И что? Что, Андрей? – прошептал Прошка, уже чуя неладное.

– А то. Подорву его к чертовой матери! – сплюнул Андрей под ноги помертвевшему Прошке.

– Как… подорвешь? – прошептал Прошка. – Чем?

– Чем-чем. Бомбой! – оскалился Андрей. – И так его земля лишний год носит, уже черти на том свете заждались. Лишь бы через оцепление прорваться.

– Какое оцепление?

– Жандармское, – сквозь зубы пояснил Андрей. – Жандармы своего охраняют. Боятся, что с ним, как с Богданвичем, что-нибудь случится.

– А… за что ты его? – прошептал Прошка.

– За что? – хмыкнул Андрей. – За Ленский расстрел – слышал о таком? На Ленских золотых приисках рабочие жалованья не получили – их расстреляли из винтовок, триста человек на тот свет отправили. У меня там два друга погибли. А тот, кто команду «огонь» отдал – сейчас у нас начальник жандармерии. Думаешь, когда Силыч сользавод закроет – что-то другое будет? Скважине конец, людей на улицу.

– Дальняя скважина еще работает, – возразил Прошка. Не нравился ему этот разговор.

– Рабочим на Дальней жалованье на три четверти срежут, – тихо сказал Андрей. Потому что «Не нравится – иди»…

– «На выход», – продолжил Прошка.

Сильно напугал его этот разговор. И когда Андрея перед первым мая арестовали – Прошка даже обрадовался. Но Андрей, когда здоровенный жандарм в белом мундире крутил ему руки, так и впился в Прошку взглядом, словно кнутом обжег! Будто понукаемый невидимой рукой, в ночь накануне первого мая Прошка покинул душный барак, пробрался на берег Камы и достал из тайника бомбу…