И тут бутылочное горлышко поведало о себе историю, довольно таки замечательную, но не вслух, а мысленно. А коноплянка, тем временем, звонко распевала в клетке; по улице шли и ехали люди; всякий думал свое или ничего не думал, зато бутылочное горлышко думало.
Вспомнилось ему раскаленная плавильная печь стеклянного завода, где в него вдунули жизнь, припомнилось, как горяча была бутылка, как она глядела на бушевавшую огнем печь – место своего рождения, пылая желанием броситься туда обратно и, как постепенно остывая, стала, наконец, хорошо себя чувствовать… Стояла она рядышком со своими братьями и сестрами, их было много – целый полк. Хоть все они вышли из одной печи, но одни предназначались для шампанского, другие – для пива, а это разница! Впоследствии, конечно, может случиться, что в пивную бутылку нальют драгоценное Lacrymae Christi, а в шампанскую – ваксу, но все-таки по виду сразу можно узнать назначение каждой, – благородная останется благородной, чем ее ни наполняй, хоть ваксой.
Упаковали все бутылки, не забыли и нашу. Не думала она тогда, что ей придется доживать свой век стаканчиком для птички, – роль, впрочем, вполне почтенная; играть какую-нибудь роль все-таки лучше, чем быть ничем. Снова увидела свет бутылка в погребе виноторговца, где ее вместе с подружками распаковали и в первый раз выполоскали – престранное было ощущение, – потом положили на бок, и так пролежала она некоторое время. Страх, как не по себе ей было; ей словно чего-то недоставало, а чего – она и сама не знала. Но вот ее наполнили отличнейшим вином, закупорили и запечатали, а сбоку наклеили ярлычок: «Первый сорт!» Словно диплом получила бутылка, да и в самом деле вино и бутылка были превосходны.
Кто в молодости не поэт! И в нашей бутылке что-то играло и пело, пело о многом таком, чего она совсем не знала: об освещенных солнцем горах, поросших виноградниками, о веселых парнях и девушках, об их песнях, шутках и поцелуях. Да, чудо, как хороша жизнь! Вот о чем пело и играло в бутылке, словно в душе юного поэта, – он и сам подчас не знает, о чем поет.
В одно прекрасное утро бутылку купил ученик скорняка, которого послали за самым лучшим вином. Бутылку уложили в корзину вместе с окороком, сыром, колбасой, свежим маслом и булками. Корзинку укладывала сама дочка скорняка – молоденькая, прехорошенькая девушка. Ее карие глазки смеялись, улыбался и розовый ротик, такой же выразительный, как и глазки. Ручки у нее были маленькие, нежные и белые-белые. Поглядишь на нее, сразу скажешь – первая в городе красавица, а вот, подите же, не была еще просватана.
Вся семья скорняка отправилась на прогулку в лес; корзинку с провизией взяла к себе на колени молодая девушка. Из-под салфетки высунулось горлышко бутылки и своей красной сургучной головкой смотрело прямо на юное прелестное личико девушки и на сидевшего рядом с ней молодого штурмана – сына художника-портретиста. Молодой человек, друг детства красавицы, только что отлично сдал экзамен на штурмана и на другой день должен был уйти в дальнее плавание. Об этом много говорилось при сборах в лес, и нельзя сказать, чтобы пригожее личико Скорняковой дочери сияло радостью при разговорах об отъезде штурмана.
Молодые люди пошли гулять по лесу и оживленно беседовали, но о чем – того бутылка не знала, ведь она осталась в корзине. Прошло немало времени, когда о ней, наконец, вспомнили и достали из корзины. Она сразу заметила, что все были очень веселы: глаза у стариков сияли, играла улыбка и на лице у Скорняковой дочки, а щечки у нее горели, словно маков цвет.
Отец взял бутылку с вином и штопор… Прелюбопытное, право, ощущение, когда вас в первый раз откупоривают! Бутылочное горлышко никогда не могло забыть этого торжественного момента, когда с громким «паф» вылетела пробка, и вино забулькало и полилось в стаканы.
– Мир вам да любовь! – пожелали старики.
Снова налил моряк стаканы и сказал:
– Вам известно, что я могу вернуться только через год, выпьемте же за мое счастливое возвращение и за нашу свадьбу!
– За здоровье жениха и невесты! – сказал отец, и все осушили стаканы до дна, а штурман поцеловался с невестой.
Когда стаканы были опорожнены, моряк схватил бутылку, поднял ее и со словами: «Ты была свидетельницей лучших минут в моей жизни, – никому больше не служи!» – высоко подбросил ее в воздух.
Дочка скорняка и представить себе не могла, что ей придется еще раз увидеть бутылку, а между тем это случилось.
Бутылка упала на берегу маленького озерка в густой тростник. Бутылочное горлышко хорошо помнило, как она лежала там и раздумывала: «Я дала им хорошего вина, а они угощают меня болотной водой. Ну, да это от доброго сердца!»
Не видала больше бутылка ни жениха с невестой, ни счастливых старичков, но до нее долго еще доносились их веселые разговоры и пение. А в тростник тем временем забрели двое деревенских мальчуганов, увидали бутылку и отнесли ее домой. Теперь она снова была пристроена.
В маленький домик в лесу, где жили ребятишки, заходил накануне их старший брат, матрос, прощаться – он отправлялся в дальнее плавание. И вот теперь мать торопилась уложить его вещи в сундучок; отец собирался вечером сам отнести сундучок в город, чтобы еще раз проститься с сыном и передать ему поклон и благословение матери. В сундучок уже успели положить и небольшую бутылку с травником, как вдруг явились ребятишки со своей находкой. Бутылка, которую они принесли, была куда крупнее, из толстого стекла, и налить в нее травничка можно было побольше, а глоточек-другой травничка, известно, очень полезен для желудка.
И вот, нашу бутылку налили доверху, но на этот раз не красным вином, а горькой настойкой, и это очень не дурно – для желудка, конечно. Затем уложили ее с вещами в сундучок, и она отправилась в далекое путешествие с Петром Йенсеном, как раз на том самом корабле, на котором служил и молодой штурман. Но он не увидел бутылки, да если бы и увидел – не узнал бы ее. Мог ли он подумать, что это та самая бутылка, из которой пили за его помолвку и благополучное возвращение домой.
Правда, вином она больше не могла угостить, но в ней было кое-что другое, не хуже вина. Не даром товарищи величали Петра Йенсена «аптекарем», когда он наливал им целебной настойки; она до самой последней капельки не утратила своей силы… Веселое было то времечко! Начнут водить по бутылке пробкой, а она поет себе, заливается; вот и прозвали ее большим жаворонком, жаворонком Петра Йенсена.
Прошло много времени; давно бутылка стояла пустой в углу, как вдруг нежданно-негаданно случилось большое несчастье. Случилось ли оно на пути в чужие края, или когда корабль возвращался обратно, бутылка не знала, – она, ведь, ни разу не сходила на берег. Поднялась страшная буря; по морю заходили огромные черные волны и, как мячик, швыряли из стороны в сторону корабль. Ветром сломало мачту, оторвало обшивку, в образовавшуюся пробоину хлынула вода; помпы перестали действовать. Кругом зги не было видно; корабль медленно шел ко дну. О спасении нечего было и думать; схватил тут молодой штурман первый попавшийся клочок бумаги и написал: «Мы тонем! Господи, спаси и помилуй!», а внизу прибавил имя невесты, свое собственное и название корабля, вложил записку в подвернувшуюся под руку бутылку, крепко заткнул ее пробкой и кинул в бушующее море. Он и не подозревал, что это была та самая бутылка, из которой он в счастливый день своей помолвки пил с невестой вино. И вот, качаясь, поплыла бутылка по волнам с вестью о его смерти и прощальным приветом.
Корабль утонул, а с ним и весь экипаж. Бутылка же, как птица, помчалась по волнам; она несла в себе последний привет жениха к невесте. Всходило солнышко и заходило, и своим красным диском напоминало бутылке пылающую плавильную печь, откуда она вышла, и куда ее так тянуло броситься. Видела она и штиль и бури, но не разбилась о скалы, не попала и в пасть к акуле. Больше года пробыла она в море; течением ее уносило то к северу, то к югу. Правда, теперь она была сама себе госпожой, но, ведь, и это может под конец надоесть.
