Однако ж какая-то червоточина сидела там, внутри, и напоминала о своём присутствии, затаилась в глубине, где-то под сердцем. Всё тело как-то задрожало, видимо, от переохлаждения, и сразу наполнилось болезненным состоянием. Боль была затяжной и не проходящей во всех уголках тела. Особенно болел низ живота, и саднило то место, о котором в литературном языке шутят: «Попа есть, а слова нет». Злая какая-то шутка, а здесь не до шуток. Пустота кругом, и в душе тоже. Будто там вообще ничего нет. Тяжёлый камень, и только. Чувствую, что и душа моя совсем сникла. А может быть… Да, может и не быть. Ценить надо, наверное, то, что у тебя есть. Сейчас. Здесь и сейчас.

Тогда б и не надо было думать о том, что произошло? Фу, гадость! Какая гадость!

Полжизни позади, а она, как девка молодая, попала в расставленные сети. Спасибо, что осталась жива. Прогулялась, называется, подышала свободой и приключение нашла на энные места. Она проклинала себя за то, что пошла в эту кафешку на берегу. Видите ли, свободной женщине хотелось потанцевать. Но это же правда: она хорошо танцевала и очень любила танцевать. Это же не криминал? Она вспомнила материнские слова о том, что танцы не приведут ни к чему хорошему. Вспомнила и то, что её бывший иной раз проявлял недовольство к танцам за её страстное желание потанцевать, потому что только в танце она могла раскрепоститься и почувствовать себя женщиной, человеком. Танец для неё был как глоток маленькой свободы, возможность побыть самоё собою. Во время танца в ней всегда пробуждалось неукротимое желание куда-либо улететь, умчаться в дальние края, освободиться от семейных пут, стягивающих её жизнь хуже корсета, сбежать от семейного быта с его пелёнками, простынями, готовкой еды, мытьём посуды и всякими мелочами, плачем детей, уроками и, самое главное, занудством мужа. Как всё надоело, до самых печёнок достало! Тот натянул маску вечно недовольного и придирчиво попрекающего умного правдолюба за то, что всё, оказывается, было сделано не так, как бы ему хотелось, что где-то дала повод, что сама прижималась к партнёру, а тому, в свою очередь, позволяла иной раз руками опускаться до булочек. Ей, правда, больше нравились танцы в массовке, когда можно было расслабиться, изгибая красивое тело, делая па прекрасной фигурой, и притягивать внимание окружающих. Танец у всех на виду был своего рода кастингом, где в незримой конкуренции в среде танцующих можно было оторваться, просто позвездить, проявив способности гейши, и тем самым вызвать восхищение, особенно в охотничьих умах мужчин.

Её фигура, очерченная облегающим платьем, обладала чарующей прелестью и погружала мужчин в сладостную задумчивость. Мужчины всегда нравились ей, да и сама она имела у них успех. Было время, когда успевала ублажать и двух любовников. Это была её игра – игра свободной жрицы, желающей как бы окунуться в райские кущи гетер, всякий раз похотливыми оттенками этих желаний досадить мужскому самолюбию. Но она ведь женщина, у неё могут быть свои слабости, мысли и мечты. Какие? Это её личное, глубоко интимное и душевное дело, куда она никого не допускала. Ей эта игра телом и дразнилка танцем нравились, захватывали. Танец для неё был скрытым языком души. Она чувствовала силу своей сексапильности, своего обаяния и шарма, которые иной раз нежданно взбадривали и пробуждали остывающую её душу и заставляли чужие души, подобно своей, вновь загореться пламенем былой страсти, выйти из болота повседневности, подняться над рутиной бытия и улететь куда-нибудь. Как же всё надоело!

Вот и вчерашнее событие произошло от желания потанцевать. Сидела одна, в голове – зелёная тоска наполовину с депрессией. Заказала греческий салат и фужер красного вина, танцевала, снова сидела. Потом подсели два молодых человека, Артур и Самвел, угостили вином, а дальше случилось то, что случилось. Они, скорее всего, подсыпали в вино «Клофелин». Была не пьяна, а безвольна и с частичной потерей памяти. Посадили в машину и увезли в сосновую рощу. Вдвоём насиловали и издевались над беззащитным телом. Как она сумела сбежать? Вспоминается с трудом. Почему не убили? Может быть, рассчитывали продолжить оргии и поразвлечься на халяву? Кто знает. Помнит, что долго бежала между деревьями, плутала, падала, билась о камни и вот оказалась здесь. Что дальше? Она, превозмогая боль, приподнялась, присела и осмотрела округу. На море был штиль, волны периодично набегали на берег и также мерно отходили от него, оставляя за собой шуршание мелкой серой гальки. Вода, вчера днём казавшаяся ласковой, сейчас выглядела мрачной и покачивалась как-то слишком тяжело и страшно. Гомон чаек уже чётко прослушивался в ушах.

Она ещё не успела привести себя в порядок, как неожиданно перед ней возник мужчина преклонных годов, загорелый, в тельняшке, со шрамом на правой щеке, босой, с до колен закатанными брюками.

«Местный», – подумала она и насторожилась.

– Да я вот давно наблюдаю за вами. Хотел вызвать полицию, думал, что труп выбросило на берег. А когда вы начали шевелиться, понял, что живой человек, но, по всей видимости, пострадавший. Чем могу помочь? – низким голосом спросил мужчина. – Я – охранник и смотритель этого пляжа. У меня скромное жилище на берегу, можете отдохнуть. Вопросы лишние не буду задавать, вижу, что с вами произошёл несчастный случай. Расскажете, когда придёте в чувство и отдохнёте. А пока давайте руку, чудесная незнакомка, я вам помогу.

Смотритель, не обращая внимания на её попытку сопротивляться его просьбе, подал ей мозолистую, шершавую и загорелую руку, помог ей встать на ноги. Придерживая за локоть, он привёл её в сторожку, которая была пристроена, по всей видимости, к лодочному гаражу. Сторожка была разделена на две части пологом, за которым стоял стол со светильником и топчан. Топчан был сделан из обструганных брусков, широкий, на нём могли разместиться как минимум два человека.

Смотритель провёл её к топчану и поддержал, когда она садилась на него, прикрыв её видавшим виды домотканым одеялом, затем сказал:

– Не бойся, незнакомка, тебя здесь никто не найдёт и не тронет. Ты под защитой Пирата. Меня так все зовут, и все меня уважают. Отдыхай и приходи в чувство. Ни о чём не переживай. Самое главное, благодари Бога за то, что осталась жива.

Смотритель вышел и прикрыл полог. Наступила темнота. Она уснула, успокоившись.

Сколько времени она спала, она не запомнила. Проснувшись, посмотрела на старенькие ходики на стене и увидела: часы показывали шестнадцать часов пятнадцать минут. Она поднялась с топчана и отодвинула полог. Хозяина сторожки нигде не было видно. Она посмотрела в засиженное мухами зеркало на стене и увидела измученную женщину бальзаковского возраста с ярко выраженными морщинами на слегка загорелом лице.

«Доигралась, романтичная Мессалина, испытала судьбу в погоне за свободой и неожиданного бегства от домашнего насилия, – с иронией подумала она. – Спасибо Господу Богу, что цела и документы с деньгами оставила на съёмной квартире. Всё обошлось малыми потерями. Идти в полицию себе дороже. Какая сейчас полиция? Тебя же обвинят, опозорят и деньги сдерут, чтоб огласки не было. Кому нужно чужое горе? Повиснет нераскрытое преступление. Кому нужен висяк? Кому нужны беды незнакомого человека в чужом городе?»

В горле всё пересохло. Она подошла к кулеру и выпила стакан воды. Чуть-чуть стало легче. Она выглянула на улицу. На пляже было много отдыхающих, хотя бархатный сезон близился к концу. Она вспомнила, что на ней не было трусиков, но в сумке был купальник. Так захотелось искупаться и смыть с себя все следы похотливых кавказских джигитов во вчерашней оргии. Она как-то брезгливо передёрнулась телом. В её прошлой жизни никогда не было секса с представителями этих наций. Нет, она не была расисткой. Она всё-таки воспитывалась при советской власти, где все были равны. «Равнее» всех, конечно, были детки начальников, особенно из торговли, которые возомнили, что они – богема, что им всё дозволено, богохульствовали до беспредела, дискредитировали советский строй и его период развитого социализма. Те и наркотики уже принимали, и деградировали по своей программе.