За двадцать лет своей работы в качестве главного пропагандиста и манипулятора общественным мнением Геббельс преуспел в проталкивании в сознание народа великого множества идей; и все же была одна идея, которой он не касался никогда, хотя над ней усердно трудились многие его коллеги из высшего звена партии. Итак, почему же Геббельс не пропагандировал идею "господствующей расы"?
Отчасти это, наверное, объяснялось тем, что концепция "расы господ" не находила слишком уж восторженного отклика в массах; ну и, несомненно, тут сыграла роль хромота Геббельса. Так что "великий манипулятор" (как мы знаем со слов Ганса Фриче) отверг эту заманчивую идею и даже высмеивал её иногда в беседах с подчиненными.
Напомним, что такие черты, как умение упорно и производительно работать и управлять настроениями масс, овладевая их вниманием, были связаны у Геббельса со стремлением компенсировать свой физический недостаток. К тому же он был одним из немногих интеллектуалов в партии, где существовало пренебрежительное отношение к "интеллигенции", и старался как-то оправдать и это "отклонение от нормы". Вполне возможно, что будь Геббельс здоровым человеком, в его характере оказалось бы меньше черт "от Мефистофеля" и больше "от Фауста"; он не испытывал бы такого презрения к интеллектуалам (к которым принадлежал и сам) и не искал бы поклонения толпы, выступая на массовых митингах.
Уже в начале политической карьеры Геббельс понял, что обладает властью над толпой и может подводить своих слушателей к высшей точке ярости и воодушевления. Его актерско-ораторское мастерство произвело впечатление даже на Гитлера, который особенно ценил людей, "умеющих повелевать массами". Фюрер восхищался умом и особенно красноречием "маленького доктора". "Я их всех переслушал, этих наших ораторов, - сказал как-то Гитлер в присутствии Ханфштенгля, - и от всех меня клонило в сон - кроме Геббельса! Вот он действительно умеет объяснить все как надо!"
И Гитлер, и Геббельс легко устанавливали контакт с публикой и захватывали её внимание; знали, как сыграть на её слабостях, инстинктах и предрассудках. Оба они были отменными лицедеями, но с некоторой разницей: Гитлер обычно не только играл роль, но и полностью отождествлял себя с изображаемым персонажем, прямо-таки перевоплощаясь в него; тогда как Геббельс, заранее рассчитав каждое слово, все время помнил, что и как он должен играть, как бы наблюдая за собой со стороны. Гитлера иногда настолько одолевал фанатизм, что он забывал даже о расчетливости, тогда как Геббельс, изображая бешенство, ярость, презрение, почти никогда не испытывал этих чувств на самом деле.
Но основной чертой в характере Геббельса оставался его неуемный радикализм. Этот человек был рожден не для спокойных и благополучных времен. Напротив, он любил кризисы, смело шел им навстречу и испытывал приливы сил в периоды борьбы за власть, в дни партийных междоусобиц и неприятностей на фронте. Он стал гауляйтером Берлина в такое время, когда бросить вызов коммунистам и социал-демократам казалось совершенно безнадежным делом; он вдохновлял еврейские погромы в ноябре 1938 года; он ухитрился успокоить потрясенных немцев после поражения в Сталинграде, а потом и после покушения на Гитлера в июле 1944 года.
Быстро улавливая назревавшие перемены, Геббельс соединял в себе и радикала, и оппортуниста одновременно. Если заставляла обстановка, он был готов пойти на соглашение, отложив свой радикализм до лучших времен, но не отказываясь при этом от своей неудовлетворенности миром, от своего презрения к массам, от недовольства тупостью своих коллег и подчиненных, т. е. от тех качеств, которые характерны для "несостоявшегося радикала". Один из его друзей по работе в правительстве Гитлера рассказывал, что Геббельс выражал сожаление по поводу "слишком легкого" прихода нацистов к власти: он хотел, чтобы власть была захвачена в результате "широкой и кровавой революции". Умом он понимал преимущества "законного пути", которым Гитлер пришел к власти, но, повинуясь темпераменту, желал бы более драматических и эффектных революционных перемен. "Ему бы быть якобинцем и выпускать прокламации с объявлениями беспощадного террора по отношению к врагам революции - вот где его дьявольский темперамент был бы вполне к месту!" вспоминал современник.
Так жизнь Геббельса превратилась в своего рода парадокс. Он обладал живым умом, интересовался музыкой и понимал её, разбирался в театральном искусстве, в балете и в кинофильмах, и это делало его настоящим интеллектуалом, т. е. человеком именно того типа, на который он постоянно нападал по соображениям "политической целесообразности". Это как раз тот случай, когда жажда власти и славы намного превосходят любовь к истине и объективности. Для этого человека справедливость была совершенно отвлеченным понятием. Любая ложь, любое искажение фактов считались допустимыми, если они служили на благо нацистскому режиму, но прежде всего - собственным интересам "себя, любимого". Он снисходительно именовал любовь к объективности и справедливости "хроническими слабостями германского национального характера" и любил цитировать по этому поводу немецкого поэта Клопштока, жившего в начале XIX века: "Не стоит слишком искренне говорить о своих недостатках: ведь люди не настолько благородны, чтобы оценить вашу любовь к справедливости!"
Некоторые члены нацистской верхушки (особенно те, кто по разным причинам потерял расположение властей) не раз отмечали склонность Геббельса ко лжи. Отто Штрассер сказал о нем: "Амбициозный оппортунист и лжец!".
Геббельс обладал особым умением находить "словечки к месту", составлять понятные и привлекательные лозунги, звучавшие свежо и оригинально. Он умел придать также новое значение уже известной концепции, приспособив её к требованиям официальной политики. Так, в его речах термин "свобода" совершенно потерял индивидуальное значение и применялся только в смысле "свобода нации". Известное выражение: "Ничто не ценится так дорого, как свобода, которая оправдывает любые жертвы!" - Геббельс переделал так: "Для нации лучше закончить войну бедной, но свободной, чем сохранить богатства и потерять свободу!" Согласно его объяснениям, "свобода" - это свобода нации, независимость германского народа от других народов, но не свобода личности от обязанностей, налагаемых на неё государством.
Геббельс редко использовал полную и законченную ложь, предпочитая искажать идеи и извращать факты, делая это с непревзойденным искусством. Обычно в его объяснениях присутствовало некое ядро или хотя бы зерно истины, которое он, по словам Шверина фон Крозига, "умел обернуть множеством слоев интерпретаций, обязательно оставляя себе лазейку для бегства на случай, если его захотят проверить". Он всегда свободно оперировал доводами "за" и "против" и мог без стеснения отвергнуть то, чему ещё недавно поклонялся, и рьяно защищать то, что перед этим отвергал.
В нацистской правящей верхушке не было другого такого мастера тонкой лжи, превратных толкований и коварных намеков, каким был Геббельс. Конечно, такие деятели, как Геринг, Гиммлер и Борман, были ничуть не более щепетильны в политике и в жизни и точно так же убеждены в том, что цель оправдывает средства, но они не умели так тонко и с таким искусством использовать речь, слово, как это делал "маленький доктор". Похоже, что у них не было и такого умения ловко очернить своего соперника. В диктаторском государстве борьба за власть проходит за кулисами, не на виду у публики, и Геббельс с его неугомонной энергией острой проницательностью и критическим умом, был в такой среде мощной и опасной фигурой. Он знал, как представить своих недругов в смешном виде, и делал это мастерски, с расчетом на то, что Гитлер быстро лишает своего благоволения тех, кто имел несчастье прослыть смешным.
Геббельс протестовал против показной роскоши, которой любили похвастать другие партийные вожди, особенно Геринг. Министр пропаганды строго внушал журналистам, чтобы они призывали народ к скромности и сдержанности в быту. Как раз в этот период, в апреле 1935 года, Геринг устроил пышный праздник в Доме оперы в честь своего бракосочетания с актрисой Эмми Зоннеман. В январе следующего года Геринг закатил у себя вызывающе роскошный бал, а Геббельс в это время требовал от редакторов помещать меньше иллюстраций, чтобы сделать газеты и журналы более дешевыми.
