– Меня только привезли, – отвечаю я, пожимая плечами. – Так что я новичок.

Парень вздыхает.

– Понятно, – протягивает он.

Я улыбаюсь, у меня на душе немного теплеет. После экскурсии Старшей и отсутствующего приема в комнате 36 мне приятно вести простой разговор без угроз, нотаций и подколок.

– Можно мне сесть? – спрашиваю.

– Можно. – Парень улыбается, не глядя на меня, а я замечаю, что усталым кажется не только его голос и взгляд, а весь мой новый знакомец. Приглядываюсь. На смуглом лице бледность странным образом кажется серой, как будто передо мной не человек, а плохо раскрашенная черно-белая фотография. – Так, значит, ты не за мной пришел?

Я передергиваю плечами.

– Ну… – начинаю неловко, – вообще-то, я проходил мимо плаца с учениками. И у нас с бородатым тренером – ты его, кажется, назвал Майором, – была небольшая… стычка. Вроде того.

Паренек поворачивается ко мне и удивленно распахивает глаза.

– Стычка? Ты поцапался с Майором в день приезда? – Он оценивающе хмыкает. – Сильно. Он тебя, что, заставлял выйти на плац?

– Да нет, – отвечаю я. – Мне просто его тренировки показались какими-то чересчур жесткими. – Продолжаю совсем уж нехотя: – Ну и что-то меня дернуло начать грозить ему администрацией школы, хотя я и директора-то еще не видел. Не знаю, глупо вышло.

Мальчишка пару секунд таращится на меня, будто пытается понять, вру я или нет. По моей скукуруженной роже понимает, что не вру, впечатляется и заливисто смеется.

– Ну ты даешь! – снова тягуче говорит он. – Казарма тебя за такое точно запомнит. История по всей школе разнесется, вот увидишь.

У меня напрягаются плечи. Только этого мне не хватало! Наверняка тогда меня точно начнут называть малышом с подачи этого Майора. Настроение у меня начинает портиться, и, наверное, у меня это написано на лице, потому что мой собеседник решает побыстрее сменить тему и выпаливает:

– Пудель.

Трясу головой и хмурюсь. Он, что, тоже решил меня задирать?

– Чего? – готовлюсь ответить грубостью на грубость, но дружелюбная улыбка и протянутая тощая рука меня обезоруживают и заставляют вовремя замолчать.

– Кличка моя. Ты ж, наверное, не в курсе, что тут у всех клички?

– В курсе, – лениво отвечаю я, пожимая парню руку. Его ладонь кажется почти невесомой, будто сделана из тонкого стекла. Я опасаюсь невольно навредить ему и поспешно заканчиваю рукопожатие. – Мне рассказала девчонка по прозвищу Старшая. Может, знаешь ее?

Пудель убирает руку. По его виду понятно, что он впечатлен.

– Уже виделся со Старшей? А ты быстро осваиваешься.

– Она здесь, что, знаменитость?

– Нет, – задумчиво отвечает Пудель. – Просто… ну, знаешь, активничает.

– Ты хотел сказать, важничает? – усмехаюсь я.

– Ну, бывает, – неуютно морщится Пудель. Вижу, что ему не нравится недовольство, сквозящее в моих высказываниях. Учитывая, что это первый, с кем мне удается минуты две общаться без подколок, я решаю сбавить обороты.

– Она у ворот была, когда я приехал. Провела мне небольшую экскурсию. Но в основном отчитывала, – признаюсь я. – Наверное, я просто от этого еще не отошел. Бесят нравоучения.

Пудель расплывается в сочувствующей улыбке.

– Отчитывать она может, – кивает он. – Но ты на нее не сердись, она хорошая девчонка. Правда.

Я улыбаюсь, предпочитая не спорить. Неловкое молчание грозится нависнуть над нами, и я спрашиваю первое, что приходит мне в голову:

– А почему «Пудель»?

Тут же думаю, что парень может и обидеться на такой вопрос, но опасность минует. Мой собеседник простодушно улыбается и показывает на свои волосы.

– Из-за них так прозвали. Сначала было обидно, потом привык. Бывает и хуже. – Он разводит руками. – А ты, наверное, еще в безымянниках ходишь?

Я киваю, трепеща от страха перед будущей кличкой.

– Можешь пока называть Новичком, – говорю. – А дальше, если что, заново познакомимся.

Пудель соглашается. По правде говоря, называть кого-то «пуделем» мне немного неловко. Тот, кто дал человеку собачье прозвище, на мой взгляд, был тем еще гадом. Но выбирать не приходится: тут ведь даже преподавателей называют по кличкам, судя по всему.

Пауза в нашем разговоре тем временем все же растягивается, втаскивая за собой неловкую тишину, нарушаемую лишь редким кваканьем лягушек. Я откашливаюсь и киваю.

– Так вот, мы с Майором когда столкнулись, он мне сказал, что, если тебя увижу, чтобы вернул в эту… как ее… Казарму. Почему-то сказал, что иначе всем будет хуже. – Морщусь от воспоминания об угрожающем бородатом лице. – Но я не горю желанием кого-то туда возвращать. Мог бы, всех бы оттуда разогнал по комнатам! Что это за корпус такой жуткий – Казарма? За что тебя туда отправили?

Пудель мрачнеет.

– Это дисциплинарный корпус. Там приводят в тонус, если у кого-то трудный период, – тягуче говорит он. Моя речь по сравнению с его гораздо резче и отрывистее. Послушать нас со стороны, так сложится впечатление, что я его допрашиваю, а он боится попасться на вранье.

– Трудный период, – задумчиво повторяю я. – Майор тоже об этом упоминал. Что за период?

– Когда трудно, – пожимает плечами Пудель. – Когда с кровати встать не можешь или на уроках засыпаешь. Когда сил нет. Директор говорит, что в таких случаях ученики сами должны напрашиваться в Казарму, чтобы их там гоняли. Но в Казарму никому не хочется, там страшно, – морщится Пудель. Я его словам верю. За зарешеченными окнами кому угодно станет не по себе. А если еще и гоняют до седьмого пота…

Дикий какой-то интернат! В чем-то отношение к дисциплине совершенно безалаберное, а в чем-то тут прямо спартанские порядки. И все это вдали от цивилизации, даже пожаловаться на это некуда. Раз администрация такое пропагандирует, значит, директор в курсе всего и не препятствует… или не особо вникает. Есть ведь такие ленивые директоры, для которых главное – кресло и статус. Наш, видимо, из таких.

– Поэтому Майор сам инспектирует и забирает, кого сочтет нужным. Или кто-то доносит: якобы беспокоится. – Пудель пожимает плечами. – На меня вот донесли.

– Соседи? – сочувственно спрашиваю я.

– Тридцать третья комната, – кивает Пудель. – В основном могут доносить любители Казармы. Вроде как, из благих побуждений. Некоторым там и правда нравится, потому что уроков нет. Ради этого они и по плацу побегать готовы. Таких, правда, отпускают оттуда быстро. А встречают их, как казарменных ветеранов.

Я киваю и мотаю на несуществующий ус. Стало быть, в Казарме побывать почетно, это уважается. Правда, такой способ зарабатывания авторитета меня не очень вдохновляет.

Пудель тем временем вздергивает курносый нос и отстраненно смотрит вдаль. Я замечаю, что у него глаза голубые, как у меня, только очень потускневшие и будто выцветшие, как от тяжелой болезни. Не понимаю, чем в таком состоянии может помочь изнуряющая тренировка!

– Кому-то нравится, а я не могу там, – честно признается Пудель. – Поэтому я туда не вернусь. Если опять погонят на плац, я прямо там и сдохну. Лучше уж по корпусу прятаться, чем вернуться туда.

Мне становится жалко этого паренька. Был бы я старожилом тридцать шестой, предложил бы перебраться к нам, дал бы слово, что спрячу его. Но я сам там еще на птичьих правах, поэтому возможности у меня нет.

– Может, стоит поговорить с директором? – осторожно предлагаю я.

Пудель смотрит на меня снисходительно, как на наивного простачка.

– Не поможет, – печально замечает он. – Проще уж Холода дождаться. Или… не знаю. – Пудель передергивает плечами, явно уходя в свои мысли. Голос у него становится совсем уж тоскливый, даже мне от него на душе как-то сереет.

Его замечаний про холод я не понимаю. Он, что, собрался прятаться до зимы? Зимой плац не работает?

Вопросов пока не задаю, потому что собеседник мой вдруг решает разговориться и поделиться историями про интернат. Я не верю своему счастью и на два часа погружаюсь в полезный ликбез. Пудель говорит о столовой, что прячется за деревьями с другой стороны от ученического корпуса. О странных уроках труда, на которых здесь учат даже сварке. О поварихе по кличке Кулебяка, что подкармливает забредающих на территорию кошек.