Я уверена, что солнцу плевать на луну и его безнадежные попытки заигрывать. Зачем ей, солнцу, обращать внимание на мужчину, который вполне мог бы войти в ее вагину безо всякого чувственного влечения?

Но даже сегодня, доктор Зелигман, для немца живой еврей есть нечто удивительное, нечто, к чему нас никак не готовили, когда мы росли. Мы знали только несчастных или мертвых евреев, которые смотрели на нас с бесконечных серых фото или откуда-то из дальней ссылки, они никогда не улыбались, а мы были навеки перед ними в долгу. Мы могли как-то искупить свою вину, только превратив вас в волшебных существ, у которых из каждой дырки сыплется золотая пыль, в существ с непревзойденным умом, забавными именами и бесконечно интересными биографиями. В нашем воображении ни один еврей не мог быть таксистом, и в моем учебнике по теологии даже была страничка, посвященная знаменитым евреям. А на уроках музыки мы должны были петь “Хава нагила” на иврите, доктор Зелигман, – тридцать немецких детишек и ни одного еврея поблизости, но мы пели на иврите, чтобы подтвердить, что прошли денацификацию и исполнены уважения. Но мы никогда не скорбели, разве что изображали новую версию себя – без намека на расизм в любых проявлениях и с отрицанием различий везде, где это только возможно. И вдруг остались только немцы. Ни евреев, ни гастарбайтеров, никаких других, и все же мы так и не вернули им статус человеческих существ, не позволили им вмешиваться, когда свели всю историю к уродливой груде камней, которую навалили в Берлине в память о жертвах Холокоста. Вы ее видели, доктор Зелигман? Нет, серьезно, ну кто захочет, чтобы его помнили так? Кто захочет, чтобы его помнили как точку приложения насилия? Мы слишком привыкли контролировать наших жертв, вот поэтому-то, столько лет прошло, а я не могу не поражаться: надо же, вы живете не только в наших книгах по истории и мемориалах, вы освободились от нашей версии вас и сейчас мы в этой комнате вместе, делаем то, что делаем, и я сижу так, что могу дотронуться до ваших восхитительных волос. Это чудо какое-то. Впрочем, наверное, надо вам сказать: у вас волосы начали редеть на макушке, совсем чуть-чуть, вашим поклонникам это не помешает вами восхищаться. Но я все-таки решила, что вам стоит об этом знать.

Доктор Зелигман, думаете, я сглупила, не использовав Джейсона как полагается? Единственный раз мне оплатили визит к психотерапевту, а я ничего лучше не придумала, чем рассказать ему идиотскую историю. Спасибо еще, что он не отправил меня в психушку за то, что я сочиняю прозвища для члена фюрера. Но это было до того, как с моим телом стало твориться все вот это, я тогда еще думала, что буду просто смотреть гей-порно и как-нибудь, подключив чувство юмора, выкарабкаюсь из ситуации. Это было до того, как я встретила к., доктор Зелигман. Я всегда знала о своей дилемме, но знать можно по-разному и по-разному можно реагировать на то, что знаешь. Вопреки расхожему мнению нужно тело, которое ты можешь любить. Вся эта чушь о душах, о том, что можно любить душу вне зависимости от того, в какую она облечена форму, – полное вранье. Наши мозги устроены так, что кошку мы можем любить только как кошку, а не как птичку или слона. Если мы хотим любить кошку, мы хотим видеть кошку, гладить ее мех, слушать, как она мурлычет, получать царапины, если неправильно ее ласкаем. Мы не хотим слышать от нее лай, а если кошка начнет отращивать перья, мы ее убьем, изучим и в конце концов выставим на обозрение как чудище. Не знаю, почему наши мозги работают так, но К. научил меня, что, если мы попытаемся отрастить перья, когда никто не ожидает, что мы будем летать, люди нас убьют в полете, их псы в нас вцепятся и переломают нам шеи, а потом нас сунут в мешок и от нас избавятся. Наши мозги кое-как вытерпят кошку без хвоста или на трех ногах, но любые дополнения, нечто, с чем кошки обычно не рождаются, будут отвергнуты. Лающая кошка – это больная кошка, которая слишком много времени проводит в обществе собак, это не такая кошка, какую вы захотите держать в доме, чтобы ваши дети с ней играли, потому что – кто его знает, а вдруг ее болезнь заразна и назавтра ваш кокер-пудель проснется и не залает, а замяукает? До встречи с К., доктор Зелигман, я и не представляла, что есть нерушимые границы и никакая лающая кошка никогда не овладеет небом.

Знаете, как бывает: оглядываешься на прожитую жизнь и вдруг больше не можешь притворяться, будто чего-то не знал, в каком-то смысле я всегда знала, что я – лающая кошка, и вот сижу я перед вами, вы пытаетесь разобраться в моих интимных местах, а на меня накатывает столько воспоминаний. Доктор Зелигман, вам в детстве приходилось ходить с мамой плавать? Делили ли вы с одним из родителей кабинку для переодевания, задумывались ли, сколько времени пройдет, прежде чем ваше тело станет таким же? Когда волосы на лобке редеют, а подмышками появляются родинки? Не знаю, почему я не ждала снаружи, как остальные дети. Может, мама так представляла себе близость, но я помню, что приходила в ужас от ее тела, думала, что уродливее нет ничего на свете, и каждый раз, когда ее нежная кожа касалась моей, мне казалось, что я тону в этой кабинке, задыхаюсь от тепла и запаха старых полотенец, в те времена общественные бассейны назывались Bade-anstalt, учреждение для купания, но Anstalt – так сокращенно называли психиатрические больницы, и из-за этого сходства в терминах мне в кабинках было совсем не по себе, словно они – первый шаг к жизни в одиночном заточении. Вдобавок у мамы был шрам после кесарева сечения, благодаря которому я появилась на свет, и шрам этот неправильно сросся, он походил на лоснящегося алого червяка, а я вместо благодарности еще больше ненавидела ее тело за эту печать слабости. Все вокруг поймут, что когда-нибудь мое тело станет таким же, мои груди превратятся в такие же два обвисших мешочка, и там, где плоть будет слабее, появятся багровые полосы. Они увидят всю трагедию женского тела, продемонстрированную на разных стадиях развития – как в тех идиотских песенках, которые мы по кругу пели в школе. От начала до конца и снова сначала. Как только я высвобождалась из этой кабинки позора, доктор Зелигман, я кидалась к первому попавшемуся мужскому телу, ласкала взглядом его плоскую грудь, питая тайную надежду, что мне удастся сохранить такую же, что мое тело не изменится и мне будет позволено и дальше ходить в одних купальных трусиках. И что однажды мать перестанет пугать меня ужасами своего меняющегося тела.

Вы правы, возможно, моя мать была не так уж уродлива, но и потом я не могла справиться с разочарованием, ведь тело настолько не соответствовало тому, что рисовало мое воображение и рекламировали журналы для подростков. Вы видите куда больше обнаженных людей, чем я, доктор Зелигман, и вряд ли станете оспаривать тот факт, что шум, который мы поднимаем вокруг тела, никак не оправдан. Нас держит одна иллюзия: мы видели античные статуи и верим, что когда-нибудь опять родятся смертные, подобные им, что это и есть изображения реальных людей, таких, как вы и я. Я вовсе не хочу сказать, что вы не привлекательны, доктор Зелигман, конечно же, вы симпатичный мужчина, даже несмотря на залысины и так далее, но ведь никто не захочет любоваться вами или мной в мраморе, в нас нет ничего, что могло бы вдохновить композиторов или поэтов, что лишило бы кого-то, тоскующего по нам, сна. Этим-то мы и отличаемся от животных – они, за редким исключением, всегда выглядят как подобает, как безукоризненные представители собственного вида, достойные и в соответствующей форме. Потому-то и нет идеализированных образов тигров и панд и только извращенный ум может вообразить идеальную лошадь 一 знаете, есть такие странные люди, которые мастурбируют рядом с лошадьми, потому что в большинстве стран ничего более интимного с лошадью делать не разрешается. Но вот посмотришь в окно, а там столько людей выглядят так, словно собрались пробоваться на роль Квазимодо, и решишь, что они правы. А вдруг они увидели свет и поняли, сколько приходится себе лгать, чтобы находить людей привлекательными, так что, может, проще пойти трахнуть лошадь? К тому же лошади, доктор Зелигман, не разговаривают, поэтому их, должно быть, легче любить.