Алкивиад, широко раскинув руки, обратился к Сократу:
- Скажи, мой дорогой, чем могу я отблагодарить тебя за все те годы, что ты учил меня?
- Учил? - довольно нелюбезно переспросил Сократ.
Алкивиад схватился за сердце.
- Я не могу перенести - только брать у тебя и ничего не давать взамен! Скажи только, чего тебе хочется, - все тебе дам! Объявляю об этом при всех...
- Помнишь, что я тебе ответил, когда ты много лет назад спросил, сколько должен платить мне?
- Помню. Ты тогда ответил, что потребуешь от меня высокой награды.
- А ты небрежно махнул рукой. И гордо сказал: "Слыхал я, ты учишь даром, но я денег не считаю. Я унаследовал большое богатство и заплачу сколько хочешь".
- Ты же, Сократ, тогда засмеялся во все горло! "Что ты, мальчик, я учу только даром, так буду учить и тебя!"
- А ты надулся! - Сократ и теперь рассмеялся. - Ибо если б ты мне уплатил, то не чувствовал бы себя перед кем-то в долгу.
Алкивиад вспыхнул.
- И ты хочешь, чтоб я до сего дня испытывал это тягостное чувство, и не позволишь мне от него избавиться?!
- Мой милый, не думаешь ли ты, что сегодня я запрошу с тебя меньше, чем в те давние годы?
Гости прислушивались с напряженным любопытством. Они не могли угадать, чего бы мог потребовать от богача Алкивиада человек, у которого так мало потребностей.
Эврипид спросил Сократа:
- А чего ты пожелал тогда?
- По всей вероятности, любви, - съязвил Критий.
- Конечно, любви, милый Критий, - согласился Сократ. - Я требую от ученика больше чем денег: я хочу, чтоб он жил так, как я его учу. - Сократ посмотрел на смутившегося Алкивиада. - И ты тогда сказал мне: согласен.
- Да, я сказал так, но ведь с твоей стороны то была просто скромность, и тебе полагается большая награда, драгоценный дар...
- Именно этого я и требую от тебя, Алкивиад. С тобой и со всеми моими учениками я вел собеседования для блага Афин. Ради любви к ним я не считаю дней, отданных тебе, Алкивиад, и мне было бы стыдно принимать за это деньги. Скромность, говоришь? Напротив, я очень нескромный: хочу, чтобы ты любил Афины такой же великой любовью, как моя, и служил бы им верно.
У Алкивиада сверкнуло что-то в глазах, голос дрогнул:
- Ты благородный человек, Сократ! Ты лучший сын Афин! Я бесконечно благодарен тебе за любовь к Афинам, которую ты привил и мне... - Борясь с растроганностью, он произнес веско, словно приносил здесь, при всех, торжественную клятву: - Пока я жив, буду верно и честно служить Афинам!
Глубокие чувства взволновали всех сотрапезников. Гости поднимались с мест, тост следовал за тостом.
Рабыни в подпоясанных пеплосах разнесли венки из роз. Алкивиад взял венок из рук девушки, поцеловал его и возложил на голову Сократа. Тот хотел воспротивиться этому, говоря, что первый венок принадлежит сегодня Алкивиаду, но новоиспеченный стратег только улыбнулся:
- Нет, нет! Рядом с тобой я кажусь себе взбалмошным мальчишкой, которого бросает во все стороны беспокойный нрав. Никогда не достичь мне твоего чувства меры, гармонии твоих добродетелей - нерасторжимости добра и красоты...
- Ты вызываешь меня на то, чтоб теперь я начал золотить твои добродетели? - спросил Сократ.
- Ох нет, ради богов, нет! Я обязан теперь подтвердить их действиями, сказал Алкивиад.
Новая волна ликования прошумела по залу, зазвенели, сталкиваясь, золотые чаши.
Никто не заметил, как в тот момент, когда Алкивиад увенчивал Сократа розами, Критий вышел.
Сады Алкивиада в пламени. В вышине огни сливаются в единое розовое зарево. Масляные лампы и светильники, развешанные на прочных веревках среди деревьев, озаряют, украшая, сады; костры пылают, новые и новые куски мяса жарятся на вертелах, целые туши баранов и свиней, сотни факелов разгоняют мрак, языки огня лижут друг друга - и все же не в силах они разогнать густые тени в зарослях лавров, олеандров, рододендронов и цитрусов.
- Берите! Хватайте! Ловите! - кричит раб, снимая с вертела и разделывая золотисто поджаренного барана. - Только рот не обожгите!
- Ах, божественное яство, прямо амброзия! - слышны голоса вокруг костра и крики. - Теперь еще нектару! Амфоры сюда!
Кто похитрее, уволакивает в кусты целые бараньи окорока и лопатки, чтобы там, в укромности, съесть их в своей компании. Выйди с такой добычей на свет - еще вырвут из рук...
Все глубже ночь, все полнее желудки, и кровь разгорячена вином веселые становятся веселее, разговорчивые болтливее.
- Я так скажу, - заявляет с полным ртом, но с пустым карманом один свободный гражданин, - готов сцепиться с кем угодно, а только такого стратега у нас в Афинах спокон веку не было. Алкивиад! Да это все равно что целый месяц пировать на Олимпе! Прямо баловать нас будет...
- Похоже на то, - пережевывая хрустящие, жирные куски, его сотоварищ мысленно перебирает греческий календарь, в котором что ни месяц, то праздник или торжества, связанные со жратвой. - Уж и нынче видать, какие тучные будут у нас Панафинеи, Элевсины, Большие и Сельские Дионисии, годовщина победы у Саламина... Были бы мы здоровы, а о нашем брюхе позаботится этот двойник Аполлона...
- Да уж, сквалыга Никий видит только прибыль от своих рабов, зато этот быстроглазый молодец видит всю Аттику, весь наш союз, он всю землю видит и море тоже. Задремали мы было, а он нас разбудил и - посмотришь! - здорово тряхнет этот трухлявый, тухлый мир!
- Не спорю, - ложится на спину полный надежд гражданин и наклоняет к себе амфору, так что вино струйкой течет ему прямо в горло.
Алкивиада хвалят даже те, кто остался за воротами: рабы спускают через ограду, прямо в протянутые руки, корзины, доверху набитые вкусной едой. Элисий выплеснулся из садов.
В покой, где, окруженный ближайшими друзьями, потягивает вино новый стратег, любуясь колышущимся танцем нежных гречанок, в руках и в волосах которых веточки мирта, раб вводит здоровенного детину: это кормчий Антиох, желающий поговорить с Алкивиадом.
Лицо его кажется Алкивиаду знакомым, но сколько же лиц знакомо полководцу и участнику многих битв!
Антиох представляется сам:
- Я тот, кто много лет назад, на агоре, поймал твою перепелку, когда она испугалась и выпорхнула у тебя из-под плаща.
